"М.Горький. Жизнь Клима Самгина. Часть 4." - читать интересную книгу автора

дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно
неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек,
приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь,
опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого. Он сердито встряхнулся,
нахмурился и снова начал шагать по комнате, думая:
"Истина с теми, кто утверждает, что действительность обезличивает
человека, насилует его. Есть что-то... недопустимое в моей связи с
действительностью. Связь предполагает взаимодействие, но как я могу...
вернее: хочу ли я воздействовать на окружающее иначе, как в целях
самообороны против его ограничительных и тлетворных влияний?"
Вспомнились слова Марины: "Мир ограничивает человека, если человек не
имеет опоры в духе". Нечто подобное же утверждал Томилин, когда говорил о
познании как инстинкте.
"Да, познание автоматично и почти бессмысленно, как инстинкт пола", -
строго сказал Самгин себе и снова вспомнил Марину; улыбаясь, она говорила:
"Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не революции
делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а
после него - Секста Эмпирика о "Пирроновых положениях". По-русски,
кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское издание есть.
Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль не взлетала, и, не зная этих
двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!"
Самгин остановился, прислонясь к стене, закуривая. Ему показалось, что
никогда еще он не думал так напряженно и никогда не был так близко к
чему-то чрезвычайно важному, что раскроется пред ним в следующую минуту,
взорвется, рассеет все, что тяготит его, мешая найти основное в нем,
человеке, перегруженном "социальным хламом". Папиросу он курил медленно,
стоял у стены долго, но ничего не случилось, не взорвалось, а просто он
почувствовал утомление и необходимость пойти куда-нибудь. Пошел, смотрел
картины в Люксембургском музее, обедал в маленьком уютном ресторане. До
вечера ходил и ездил по улицам Парижа, отмечая в памяти все, о чем со
временем можно будет рассказать кому-то. По бульварам нарядного города,
под ласковой тенью каштанов, мимо хвастливо богатых витрин магазинов и
ресторанов, откуда изливались на панели смех и музыка, шумно двигались
встречу друг другу веселые мужчины, дамы, юноши и девицы; казалось, что
все они ищут одного - возможности безобидно посмеяться, покричать,
похвастаться своим уменьем жить легко. Жизнерадостный шум возбуждал
приятно, как хорошее старое вино. Отдаваясь движению толпы, Самгин думал о
том, что французы философствуют значительно меньше, чем англичане и немцы.
Трудно представить на бульварах Парижа Иммануила Канта и Шопенгауэра или
Гоббса. Трудно допустить, что в этом городе может родиться человек,
подобный Достоевскому. Невозможен и каноник Джонатан Свифт за столиком
одного из ресторанов. Но очень понятны громогласный, жирный смех монаха
Рабле, неисчерпаемое остроумие Вольтера, и вполне на месте Анакреон XIX
века - лысый толстяк Беранже. Возможен ли француз-фанатик? Самгин наскоро
поискал такого в памяти своей и - не нашел. Вспомнились стихи Полежаева:

Француз -дитя,
Он вам шутя
Разрушит трон,
Издаст закон...