"Фридрих Горенштейн. Куча" - читать интересную книгу автора

его письменным столом.
Собственно, это была литография с карандашной зарисовки, на которой
Галуа был изображен молодым офицером посленаполеоновской Франции. Ему
было двадцать лет. Надо ли удивляться, что мемуар, посланный ранее,
посланный французским школьником во Французскую Академию, мемуар, со-
держащий в себе целую отрасль науки, был академиками отвергнут и осме-
ян.
Лейбниц, который тоже не верил в мнимые числа, в иррациональное,
все же писал: "Из иррациональностей возникают количества невозможные
или мнимые, удивительной природы, но пользы которых все же невозможно
отрицать. Это есть тонкое и чудное пристанище человеческого духа, неч-
то пребывающее между бытием и небытием". Так писал Лейбниц. Но во
Французской Академии сидели тогда просветители и вольтерианцы, матери-
алисты и сатирики, насмехавшиеся над духом и верящие только в "позна-
ваемое неизвестное", т. е. в древнеегипетскую "кучу", где "икс" не из
небесного эфира, а из глины и камня, из песка, из грунта, из материи.
Таков был их личный вкус, и обвинять их в этом нельзя. Это был их лич-
ный вкус, закреплявший отныне надолго возрастающее господство "кучи",
бесформенного диалектически "познаваемого неизвестного".
Академики-вольтерианцы отвергли дух, "куча" казнила тело. 30 мая
1832 года 20-летний Эварист Галуа, может быть, талантливейший матема-
тик ХХ столетия, был убит на дуэли своим товарищем, "познаваемым неиз-
вестным", "кучей", поглотившей его тем же модным тогда способом, кото-
рым "познаваемое неизвестное" поглотило плодоносную пушкинскую зре-
лость и оборвало лермонтовский расцвет.
Впрочем, методы менялись, и "гуманная" казнь по способу доктора
Гильотена чередовалась с бесформенным пиршеством народа, когда к заду-
шенной французской революционной толпой женщине бросался "икс", распа-
рывал ей грудь и впивался зубами в сердце.
Во время господства "кучи" не ночь, а день становится временем
убийц, которые более не таятся. Дух же, иррациональное же, уходит под
покров ночи.
Всю ночь перед дуэлью-убийством Галуа писал письмо своему другу Ше-
валье. В письме-завещании этом он излагал свои оригинальные и глубокие
идеи, которые не хотел унести в могилу. Развитие этих идей стало осно-
вой целой математической отрасли.
Аркадий Лукьянович иногда, в моменты "иррациональные", глядя на ви-
севший над столом портрет, воображал эту теплую гоголевскую майскую
ночь, отворенное окно, лунное лицо апостола от математики, шелест
французских кленов, которые казались ему деревьями более благородными,
чем вульгарный каштан, с которым связано почему-то у иностранцев
представление о Париже. Нет, Галуа любил клен, и ночной клен шептал
обреченному юноше все, что он не услышит в своей несостоявшейся жизни
гения, которого сожрала "куча".
Может быть, под влиянием этой легендарной реальности, этой "роман-
тической математики", Николай Львович, профессор, ушел "в народ". У
русской интеллигенции 70-х годов ХХ века была своя логика. Они слышали
крик нестерпимой боли, но для многих источник этой боли не был ясен, и
приходилось идти на ощупь, выбирая в поводыри то Тургенева, то Лавро-
ва. (Что же касается Нечаева и Ткачева, маленьких наполеончиков рево-