"Евгений Гордеев (Voland). Возлюби ближнего..." - читать интересную книгу автора

зачем же быть таким? Пройти ад, что бы сдохнуть в раю? А может все не так
просто, как казалось оттуда, с этих гор. Где было только одно желание -
выйти живым, вернуться. Сколько раз он себе это представлял, свое
возвращение, и вот теперь все пошло как-то наперекосяк. Автобус качнуло, и
Иисуса что-то укололо в щеку. Кажется, он задремал. На груди его висела
медалька, которую им выдали перед отправкой в Союз.
Он отцепил ее и прочитал надпись на оборотной стороне. " От
дружественного афганского народа". Его лицо исказилось насмешливой
гримасой. Оказывается, афганский народ был дружественным? А может
дружественным и был только афганский народ? Тогда кто же были шурави?
Иисус открыл форточку, просунул руку с медалькой в нее. Ветер колыхал
маленький металлический кругляшок. Пальцы медленно разжались, последнее
упоминание о том, где он был, заскакало по нагретому солнцем асфальту,
оставаясь с каждой минутой все дальше и дальше от Иисуса.
Родной дом, родные стены, родная береза, родные лица. Вы снились два
года. Просыпаясь, хотелось выть, что вы там, а я здесь. Иисус вернулся.
Твердой походкой вошел в свой грязный барак. Все изменилось, и в то же
время все осталось по-прежнему. Те же обои, заляпанные известью. Ремонт
так и не был закончен. Те же захоженные полы, до земляного цвета.
Скрипучий приемник надрывался голосом Кобзона, прославляя день победы. И
все та же картина на кухне, резанувшая глаза. На груде грязных и рваных
тряпок лежал человек, что то-пьяно бормоча.
Внезапно человек раскрыл широко глаза, непонимающе уставился на Иисуса.
- Кто ты? - испуганно вскакивая на ноги спросил он скороговоркой. -
С-ы-ы-ы-н-о-о-о-ок, - плачущим надтреснутым голосом протянул человек, -
вернулся,- запричитал он.
Как постарел его отец, какими страшными бороздами покрылось его лицо,
синие круги, и все так же пьет. Сколько лет боролся с этим Иисус, сколько
клятв он выслушал о том , что больше отец ни возьмет ни капли в рот. Все
впустую.
Обнимая отца, Иисус совершенно ничего не чувствовал, ни радости
возвращения, ни горести того, что ничего не изменилось, на него накатила
апатия, безразличие и усталость. Он слишком долго не был дома, чтобы хоть
что-то понять сейчас.
- Сынуля, а я как раз, только-только из магазина, - верещал восторженно
отец, - дай, думаю, возьму бутылек, праздник чай, а тут такое!
- Эх, - слезы покатились по его грязным небритым щекам быстрее, -
видела бы мать тебя сейчас, какого сына я воспитал, - надрывался отец,
одновременно раскупоривая водку и наливая в грязные граненые стаканы.
- Ты, это, сынок, закусить-то нечем, - виновато стал оправдываться он -
Я, это, до пенсии-то, еще неделя, я вон у тети Клавы занял на пузырь-то, -
продолжал он, и почти весело закончил, - ну ведь как знал, что ты
вернешься.
- Ну давай, сынуль, за возвращение, вон, хлеб бери, закусывай, больше
нечем, - повторился он, и не дожидаясь Иисуса, опрокинул полный на две
трети водкой стакан в ставшим наполовину беззубым рот.
Иисус, держа свой стакан, молча смотрел на плескающуюся в нем водку. Он
еще ни разу в жизни не пил водку, тем более с отцом вместе. Быстрый хмель
снова свалил отца ну кучу тряпья, а Иисус все сидел и смотрел, как бы
примериваясь и никак не решаясь, выпить или отставить. Наконец, он решился