"Юний Горбунов. Софья Палеолог " - читать интересную книгу автора

медлительность державного супруга, она не вяжется с ее пониманием власти и
со всем, что пережито и слышано ею в Морее и Риме. Но в Софьиных покоях про
Новгород - ни-ни, слова не прошелестит. Новгород - не ее печаль. "Бабская?
бабинская?" - смеялась она про себя, пытаясь уразуметь непривычное слово. А
выбравши время и играя кистями князева пояса, трудно и смешно подбирая
слова, речет Софья мужу про последние дни Царьграда. Не занимать-стать
греческой принцессе, покровительнице мудрейшего философа и ревнителя наук
Виссариона Никейского,* познаний и кругозора. Не Ивану московскому чета!
Речет она, как не спеша, окольцовывая один за другим самостийные
византийские города-республики и ставя крепости в округе, надвигалось на
Константинополь турецкое иго. И как Мехмед-Завоеватель, обложив столицу, два
месяца не мог войти в нее. Как византийский флот однажды прорвал турецкую
осаду, дав Цареграду помощь и надежду. Как турки, поразив осажденных
хитростью и вероломством, за одну только ночь по деревянному настилу,
смазанному бычьим салом, переташили всю эскадру своих кораблей на выгодную
для боя позицию. Как под ударами турецких ятаганов погиб ее дядя - последний
византийский император Палеолог - Константин, бывший деспот Мореи...
- Ах, Морея!.. - Софья почти непритворно рыдала на плече Иоанна,
вызывая в памяти картины детства. - Зачем, о, Морея, ты не пришла на помощь
Цареграду, когда имперетор так ждал, так надеялся на тебя! Зачем ты
льстилась трусливой мыслью угодить коварному Мехмеду? - Софья поднимает
заплаканное лицо и, красиво вытянув полноватую руку, рассматривает ладонь. -
Перст не может указывать длани и жить по воле своей. Перст не может!.. Увы,
увы, Византии не суждено было стать державой. Сие - удел и слава московского
царя!
Чем взяла османская сила? Вероломством и жестокостью взяла!
Воспользовавшись вольготным самоуправством территорий. Софья вспоминает
рассказы братьев о резне в Тырново, болгарской столице. О том, как, ступая
по трупам копытами коня, въехал Мехмед в стены православного храма Святой
Софии. Как повелел отрубить голову василевса Константина и водрузить ее на
высокую колонну в центре поверженного Царьграда...
Речет про то, как тихо умирала вслед за громким падением Царьграда ее
незабвенная Морея под неслышными и хитрыми победами турок-османов; про то,
как незаметно исчезали, словно испаряясь, верные слуги-альбанцы, покидая
двор деспота морейского; наверно так же неслышно кануло в Лету и самое
войско наемных защитников, потому что скоро отец ее Фома Палеолог, брат
последнего византийского василевса, правитель Мореи остался с кучкой
преданных семье людей, и не ржали уже кони, не стучали ворота, не бухали
пушки. И никто не приносил утром в спальню ее любимые фисташковые орехи...
Про то речет, как однажды, галантно постучавшись, явился в женские
покои турецкий чин, держа в руках тюрбан с кисточкой. Она только глаза его и
запомнила - горячие, быстрые; они не осматривали окружавшие предметы, а
словно бы по-хозяйски хватали их взглядом. Они и ее, принцессу, схватили, не
прикоснувшись. Велели одеться, как в дорогу, и спускаться вниз к отцу...
Победителей не судят, судят побежденных.
Каждое Софьино слово в связи с новгородской маятой ложилось Иоанну на
душу спасительным елеем. Это не лукавый совет бояр набольших, не веское
патриаршее слово, которое потом эхом с амвона разнесется, даже не материно
благословение - и у него уши да уши, глаза да глаза. Ему мнилось, будто и не
женщина, а сама судьба, Богом ему данная, сидит перед ним простоволосая и