"Борис Леонтьевич Горбатов. Непокоренные " - читать интересную книгу автора

жалость к своим, но незадачливым мужикам.
А они шли через села горестной толпой, и вид у них теперь был и не
мужиков и не солдат, а - пленных. Черт его знает, откуда появляется у
пленного человека этот вид - шинель без хлястика, без ремня, взгляд
исподлобья, руки за спиной, как у каторжан. Так они шли безоружной толпой
через села. Через те самые села, по которым еще месяц назад проходили
стройным и грозным воинством. Тогда их тоже жалели бабы, провожали за
околицу, плакали втихомолку. Только несчастненькими их не звали тогда, нет!
Вдруг он сказал отцу:
- Думаешь, мне этот плен легко дался? Я, может, сам себя сто раз
проклял, что не помер в бою. Помереть легче! Гнали нас по большаку... Чуть
отстанешь - бьют прикладами. И ноги в крови, и морда в крови, кровью
умываешься. Много перемерло нашего брата по дороге. Кто сам помереть не мог,
того немцы приканчивали... Потом пригнали нас в лагерь. Под Миллерово.
Просто пустырь обнесен колючей проволокой - вот и весь лагерь. Если дождь
льет - значит под дождем живешь. Если холод - значит в холоде. Спали на
сырой земле. Ели... - он махнул рукой. - Есть не давали. То, что бросят нам
за проволоку бабы, то и ладно. Дрались меж собой из-за куска, как звери. И
опять тут много нас перемерло. А я, вишь, на беду, уцелел.
Он говорил теперь горячо и быстро, и перед ним вставали страшные
картины лагеря, и снова в его ушах хрипели предсмертные стоны товарищей,
свист бича и вечный похоронный звон колючей проволоки под ветром...
- А вокруг всего лагеря сидели бабы... И день сидели. И ночь. Своих
мужиков высматривали, плакали ж они, бабы, ох, страшно плакали! Выли! И мы
начинали выть. Кто жить хотел, тот выл. А были такие - умирали молча. И это
страшней всего. А я выл. Как волк воет. И все мне мерещился дом... и
Антонина... и Марийка... И чем горше становилось, чем смерть ближе - тем
больше я жить хотел. И жил. А как жил, чем - теперь и объяснить не могу.
- Но как же ты все-таки из плена ушел, Андрей? - снова со странной
настойчивостью повторила свой вопрос Настя.
- Бабы и выручили. У немцев, видишь ли, политика хитрая. Нас в этих
лагерях померло тысячи - этого никому не видно. А они одного выпустят, он
пока домой дойдет - об этом звону, звону. Вот они и распорядились, что бабы
могут, в случае если своего мужа или брата среди пленных разглядят, брать
его к себе, на волю. Ну, справка, конечно, нужна от старосты. Да это дело
легкое! Есть бабы, которые в разных лагерях до ста "мужей" вот этак-то
освобождали. - Он усмехнулся. - Ну, а меня кто же выручит? Своих близко нет.
А на волю, на волю хочется!.. Чувствую, помру я здесь, как щенок слепой, и
никто не вспомнит. И проволока эта колючая так меня измучила, словно она мне
в душу впилась, колючками душу рвет до крови. Ну вот... Я и бросил бабам за
проволоку записку. Выручайте, мол, если добрая душа найдется! И свое имя,
отчество, фамилию, откуда родом... - он остановился на минуту, задумался и
вдруг тихо, ласково улыбнулся. - Нашлась добрая душа, Лукерья Павловна...
Луша... Высвободила... Взяла меня к себе, в хозяйство... У нее без мужчины
все покосилось, повалилось... - он запнулся, покраснел, потом, собравшись с
духом, закончил: - Ты меня, Антонина, суди как хочешь, только я с этой
женщиной жил... как с женой...
Антонина вздрогнула испуганно и как-то очень беспомощно посмотрела на
мужа и невольно выдернула свою руку из его руки.
- Ведь я... - пробормотал Андрей, - я ведь не знал, живы ли? Здесь