"Гор Геннадий Самойлович. Деревянная квитанция" - читать интересную книгу автора

реквизировал усики), с Жюльеном Сорелем и с теми белыми офицерами, которых
он играл в фильмах и на сцене.
Стоило мне остаться одному или задуматься, сидя в трамвае, как я
мысленно уже видел его ноги, бегущие по лестнице, ноги, несущие вместе с ним
тот особый мир, где сейчас раздастся аккомпанемент, послышится музыка, чтобы
включить его, торопящегося на репетицию, и меня, оказавшегося рядом, в
таинственную реальность, притаившуюся за занавесом.
Занавес, именно занавес. Я наконец нашел незаменимое слово. Этот
занавес то подымался, то опускался, пряча от меня Ирину и делая таинственной
мою жену, словно она уже из обычной, вполне реальной женщины превратилась в
персонаж, в нечто такое, что уже не полностью принадлежит мне и моим
привычкам, а, как образ на сцене, готова уйти куда-то, чтобы возвратиться в
мыслях и снах.
Он, преображавший себя в других, сумел и мою жену превратить в другую
женщину.
Фонтанка, давно просившаяся на экран или на сцену, сама стала сценой,
фильмом и спектаклем. Какой театральный художник раскрасил ее своей кистью,
заставил играть огнями и душами зрителей, раздав контрамарки всем, кто шел
вдоль нее, видя эти вечерние сны, сны наяву?
Возле нашего дома стали собираться толпы студенток и школьниц,
ожидающих, когда появится артист. И он появлялся каждый раз обновленный,
словно надевший не только новый костюм, но и примеривший новое тело на свою
душу лицедея, способного заворожить и снова разворожить притихший, как после
антракта, мир.
Казалось мне, что везде были выходы и входы и он входил и выходил сразу
из нескольких дверей, как из разных эпох и столетий, - то одетый героем
Шекспира и Гюго, то пришедший из советских пьес, то из моих ночных снов, где
он вел бесконечное следствие и допрос по всем правилам колчаковской
контрразведки.
Улица замирала при его появлении и начинала растворяться, словно на
город уже упал туман, и огни становились призрачно-таинственными, словно их
зажег сам Достоевский своей дрожащей от нетерпения и страсти рукой.
Он не шел, а скользил, как в моих снах или как на сцене, когда каждое
его движение совпадало с ритмом музыки и с тем хмелящим сознание
полубытием-полумифом, который способна создать гениальная режиссерская
мысль.
Я тоже ловил себя на том, на чем ловили себя все эти студентки,
дежурившие у дверей и ожидавшие чуда. Но для них это было только чудо,
продолжение вчера виденного фильма или спектакля, а для меня это было
жизнью, ставшей причудливой и странной оттого, что в эту жизнь случай привел
его.
Он не шел, а скользил, скользил, скользил. И оттого что скользил он,
стала скользить и жизнь, превращаясь в драму, где он и моя жена играли
главную роль, оттесняя меня в эпизод.
Перед ним были раскрыты все двери, в том числе и дверь в мое сознание,
и он входил туда скользя, окутанный чуть слышной музыкой, аккомпанементом,
как персонаж в старинных готических романах, тоже пронизанный музыкой, -
музыкой, приносящей людям несчастье.
Иногда он был вполне реальным и развоплощал сцену и превращал ее в быт.
Он жаловался моей жене на то, что он не невидимка и его везде поджидают и