"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

лечилась у нее в больнице. Простые люди умеют помнить добро. Женщина, ее
звали Катя, Катерина Игнатьевна, увела нас в свой дом на далекую окраину
Хохла, почти на хутор. Мы стали у нее жить, как родственники, как будто мама
была ее сестрой из придонской деревни и у нас там все сгорело - и дом, и
хозяйство. Маму она переодела во все деревенское, дала ей сапоги, длинную
юбку, заштопанную кофту, ватник, платок на голову, научила его повязывать
по-деревенски. Меня тоже переодели - в длинное, на деревенский манер,
платьице; осенью я носила старенькое, латаное пальтецо, мальчуковые ботинки.
Все наше городское хозяйка спрятала подальше. С нею мама ходила в поле на
уборку колхозной картошки и свеклы. Немцы заставляли местное население
собирать колхозные урожаи. Продукты они тут же увозили, но все-таки
колхозникам кое-что перепадало. Перепадало и маме, иногда она приносила с
собой немного картошки, иногда - кое-какие овощи. Колхозные женщины,
конечно, все до одной понимали, что мама не колхозница, видели, что она
неумела и непривычна в деревенском труде, что мы не из придонской деревни, а
воронежцы. Но никто нас не выдал немецкому начальству. В колхозе был
бригадир, из местных, поставленный немцами; он тоже, конечно, все видел и
понимал, но Катерина Игнатьевна время от времени поила его самогоном, и он
тоже делал вид, что ни о чем не догадывается; наряжая женщин на работы,
называл маму "сеструхой": "Ты, Катерина, с сеструхой вот что будешь
делать..." Но слово "сеструха" он всегда произносил слегка подчеркнуто,
чтобы Катерина Игнатьевна и мама не забывались, всегда помнили, что он
отлично знает их секрет, - какая моя мама Катерине Игнатьевне сеструха. В
колхозе, заодно сказать, было много подобных "сеструх", "племянниц" и просто
"родни", деревенские люди почти все подряд старались помочь попавшим в беду
горожанам. А у бригадира, видно, на уме были свои расчеты, ему были кстати
эти "лишние" рабочие руки, без них при полном отсутствии мужчин было бы не
осилить полевые работы, выполнять немецкие приказы.
Я не была для мамы обузой, только "ртом". С деревенской ребятней я
пасла чужих коров и телят, помогала крутить мельнички, на которых местные
жители мололи зерно, выбирать на огородах картошку. За это хозяйки
вознаграждали молоком, отсыпали горсть-другую муки, наделяли кочанчиком
капусты, котелком картошки.
Поздней осенью в центре Хохла в небольшом доме открылась "гимназия", и
я пошла туда со своими деревенскими подружками в четвертый класс.
Учительница была русская, но проинструктированная немцами и обучавшая по их
программе. Первый урок был по географии. На доску учительница повесила
обычную школьную карту, изображавшую нашу страну, и, показывая на нее,
сказала, что это территория "бывшего Советского Союза". Я едва досидела до
конца урока и ушла домой, - я не могла оставаться в классе и слушать
учительницу, ее географию, переделанную на немецкий лад. Дома я долго и
горько рыдала от этих ее слов - о "бывшем Советском Союзе". Они утверждали
то, что стало, и отнимали все, что было у меня прежде, там, в Воронеже, -
сам Воронеж, мое детство в нем, мою улицу, мой дом, книги, школу, моих
друзей и товарищей по дому и классу, моего папу, бабушку, всю нашу жизнь,
все, что в ней было и должно было еще быть, - все, все, все... Я рыдала до
прихода мамы с "бывшего" колхозного поля, а потом и у нее на руках, а мама
не находила слов, как меня успокоить, и, прижимая к себе, гладя мою голову,
только повторяла: "Все будет опять, вот увидишь... Все вернется..."
Глубокой зимой, в конце января, в лютую морозную ночь в Хохле запылали