"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

комнаты в архитекторском доме, и мне представилось, что я в своей постели. И
только почему-то не было белого ангела, который всегда парил надо мной, как
бы приветствуя каждое мое пробуждение, каждый мой новый день. Я удивилась и
вслух спросила у мамы: мама, а где же ангел? Она проснулась от моего
шевеления и сначала не поняла, про какого ангела я спрашиваю, какой может
быть тут, в поле, ангел. А потом поняла, но и я уже поняла, где мы и почему
нет моего ангела. И, наверное, уже никогда его у меня не будет...
Горько было мне это осознавать, горько было переходить от моей иллюзии
к яви: полностью проснуться, приподняться на подстеленном пальто, увидеть не
стены нашей комнаты, а пыльные колеса нашей скособоченной тележки, сизые
метелки полыни и сухую степную траву возле своего лица... Потом у меня было
еще много таких горьких пробуждений, горьких возвращений в явь - когда мне
снилось что-нибудь довоенное, домашнее или школьное: как будто я сижу в
классе на каком-нибудь уроке, или веселой стайкой мы идем с подругами в
кинотеатр "Пролетарий" на фильм "Джульбарс", или мы на катке в Первомайском
саду, катаемся отдельно от мальчишек, но всем нам так хочется, чтобы они нас
заметили и катались с нами вместе... А однажды у меня был совсем мучительный
сон, мучительный после, когда я проснулась: со всей красочностью я видела
новогоднюю елку в нашем школьном зале. Полно народа, все наши мальчишки и
девчонки, елка залита праздничными огнями, мелькание знакомых лиц, то одно,
то другое, - и все тоже такие праздничные, такие счастливые. А во мне так
двойная радость, я чувствовала ее отчетливо, она переполняла меня, спящую,
даже до какого-то сладкого удушья: та, старая радость новогоднего праздника,
когда-то пережитая, и новая - оттого, что вернулись мирные дни, что школа,
друзья и даже наша школьная новогодняя елка - опять все это со мной, у
меня...
Рассвет был стылый, зябкий; на траве серебрилась холодная роса. Вокруг,
на большом пространстве, на земле, так же точно, как мы, спали люди, сотни
людей. Будто странный лес без сучьев и листьев вверх торчали тонкие оглобли
тележек.
Мама оказалась умелым человеком: из соломы, прошлогодних подсолнуховых
стеблей, собранных на недалеком поле, дорожных навозных лепешек развела
костер. На нем мы сварили в кастрюльке нечищеную картошку. Воду я принесла
из низинки, там было какое-то озерко, скорее - просто лужа. Люди из нее
умывались, брали воду для стряпни, чая; некоторые, зачерпывая горстью, даже
пили.
Было еще очень рано, солнце только пробрызнуло свои розовые лучи поверх
земли, но какие-то люди в немецких военных мундирах уже стали кричать на
дальнем конце нашего табора, поднимая спящих на ноги и гоня их в дальнейший
путь: "Геть! Геть! Привал кончен! Шагать, шагать, шнеллер, шнеллер!"
Погонщики человеческого стада приближались, в руках у каждого была
плеть, они размахивали ими, крутили над головами людей, и было видно, что,
если будешь мешкать, не подчинишься их зычным "Геть! Геть!", этими ременными
плетками они полоснут по лицу, по спине, по чему придется.
На нашем костерке, добавив в него подсолнуховых будыльев и сухого
коровьего навоза, молодая женщина варила в кастрюльке кашу двум своим детям.
Один, лет трех, уже проснулся, сидел на земле и зевал, другой, закутанный в
одеяльце, продолжал еще спать. "Привал кончен! Привал кончен! Шагать,
шагать!" Немецкий солдат подошел к костру, ударом сапога сбросил кастрюльку
с камней. Плеснулась кипящая каша, брызги полетели трехлетнему мальчугану в