"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

добрая и кроткая, вечно хлопочущая в заботах о своих близких, совсем не
думающая о себе, как будто ей самой ничего не надо - ни еды, ни питья, ни
одежды, горячо любящая своих внуков. Всегда и для всех у нее были припасены
какие-нибудь гостинцы. Когда она приходила, я знала, в кармане ее кофты или
юбки обязательно лежит для меня кусочек варенного на молоке сахара, который
бабушка умела очень вкусно готовить, или завернутая в бумажку тянучка, или
маковка, леденцовый петушок на палочке, купленные ею по дороге у уличных
лотошников, что тогда торговали в городе почти на каждом углу. И я лезла к
бабушке в карман с нетерпеливым желанием поскорее узнать, что же
предназначено для меня в этот раз, и непременно что-нибудь находила.
Все называли ее бабушкой, в нашей семье, родственники, для меня она
тоже была просто бабушка, ее имя и фамилию я чуть ли не впервые узнала уже
только после всей трагедии сорок второго года, после нашего с мамой
возвращения на развалины города, когда мы стали разыскивать бабушку,
спрашивать про нее у всех, кто мог хоть что-либо знать, и когда, уже осенью
сорок третьего, в "Коммуне" появились списки людей, расстрелянных немцами и
откопанных в Песчаном логу, и в длинной колонке фамилий мама, ахнув, с
побелевшим лицом увидела и прочла и ее имя: Евдокия Максимовна Ивахина...
Я назвала наш дом причудливым: он действительно был такой: низ - из
грубого, нетесаного дикого камня, два верхних этажа - из красного, местами
облитого глазурью, кирпича, несимметричный, с окнами на разных уровнях,
узкими, как крепостные бойницы, и необыкновенно широкими, "итальянскими", в
сложных, орнаментированных переплетах, - так что была просто мука, если
разбивалось стекло и приходилось вставлять новое: стекольщики не могли,
отказывались вырезать стекла нужной формы. Снаружи дома висело несколько
балконов и было приделано несколько железных, изломанных короткими маршами
лестниц, по которым страшно нравилось бегать дворовой детворе, потому что
железные ступеньки певуче гремели и звенели под ногами. Под домом был
обширный, с каменными сводами, вымощенный каменными плитами подвал; кончался
дом остроконечной крышей, а на углу, обращенном к заречной стороне,
подымалась восьмиугольная башня с площадкой и чугунным ограждением. На
площадку можно было взобраться по внешней железной лесенке, но была и другая
лестница, тоже железная, винтовая, изнутри дома, наглухо забитая жильцами;
площадка им была не нужна, на ней по ее малости даже стираного белья нельзя
было развесить, а еще какой-либо практической пользы в ней никто не видел.
Про дом рассказывали, что до революции он принадлежал архитектору, который
строил церкви и на этом разбогател. Он был человеком с фантазией,
путешествовал по разным странам и дом выстроил по своему проекту, на свой
причудливый вкус, таким, чтобы он напоминал ему виденное в его путешествиях.
Оттого дом и получился как бы слепленным из кусочков всех эпох и стилей:
кусочек старонемецкого, кусочек - венецианского, одна сторона - в
мавританском стиле, другая - отзвук древних Афин. Даже подвал был не просто
помещением для хранения капусты и картошки, а какое-то средневековое
подземелье, в которое входят с факелами и которое полно пугающих загадок и
тайн. Старые жители улицы, помнившие архитектора, его пышную рыжую бороду,
поповскую гриву волос, рассыпанную по плечам, говорили, что восьмиугольную
башню он возвел не случайно, затем, чтобы любоваться с нее рекой и заречьем,
а в ясные летние ночи рассматривать луну и звезды в телескоп. Вероятно, это
была правда, башня с ее наблюдательной площадкой, как пожарная каланча,
высилась надо всей нижней частью города, надо всеми приречными улицами, с