"Юрий Гончаров. Последняя жатва" - читать интересную книгу автора

2

Его поместили в старый корпус, в котором располагалась вся районная
больница, пока не построили новое здание. Корпус этот - одноэтажный, длинный
по фасаду бревенчатый дом с резными наличниками, множеством пристроек,
сарайчиков - стоял позади нового здания в старинном парке.
Деревья его подступали к самым окнам, затеняя свет, прямые и ровные,
будто гранитные колонны.
Иные из них были неохватно-толсты и все еще отменно могучи, несмотря на
видимый свой возраст, вобравший не одно столетие, другие уже дряхлы,
дуплисты; век их, что тоже было видно глазу, подходил уже к концу, как
случилось это с теми их собратьями, от которых в парке остались только
трухлявые пни.
И все-таки, даже такой, поредевший, истоптанный беспризорно забредающей
скотиной, неприбранный и неухоженный по недостатку рук в больничном
персонале, парк в эту пору весеннего пробуждения все равно был хорош и полон
разнообразной красоты. Окружая его, вдоль вала, выкопанного еще крепостными
крестьянами, густо белели кусты терновника; с восхода и до заката в них
слышался непрерывный гуд пчел, нетерпеливых, сноровисто-жадных после долгой
голодной зимовки. На прямоугольных куртинах, пользуясь тем, что древесная
листва еще сквозиста, прозрачна и тень ее еще жидка, из земли густо лезла
трава, сочная, купоросно-зеленая, пробивая коричневую труху мертвых
прошлогодних листьев. В ветвях сновали птицы, облаживали гнезда, тащили
веточки, соломины; свист, щелканье, цвиканье - сотни различных звуков,
сливаясь воедино, ни на секунду не замолкая, наполняли нагретый,
медвяно-пахучий, перламутрово-сверкающий воздух парка. Одни дубы стояли еще
голые, как бы не проснувшиеся, в серой морщинистой коре, желтея сухими
старыми листьями, уцелевшими кое-где на ветвях. Казалось, они совсем
безразличны к теплу и солнцу, вне праздника новой жизни, медлительно ждут
какого-то своего дня, часа...
Утром по палатам проходил Виктор Валентинович, смотрел больных, иногда
один, иногда с другими врачами. Петру Васильевичу давали таблетки, сестра
колола его шприцем, а потом до самого вечера он был свободен от процедур.
Другие больные от нечего делать играли в шашки, домино, в подкидного дурака;
кто мог ходить - сидел в красном уголке перед телевизором.
Петра Васильевича не влекли ни шашки, ни экран телевизора. Надев поверх
пижамы халат, в больничных тапочках со стоптанными задниками, которые до
него перебывали уже на многих ногах, он выходил в парк, на солнышко, одиноко
садился где-нибудь на пеньке или на стволе поваленного дерева, слушал птиц,
гудение пчел в терновнике и томился, томился, тосковал. Наверное, такое
испытывает безвинно заключенный, которого внезапно вырвали из круга его
жизни, дел, разлучили с близкими и родными, и он не знает даже срока,
сколько терпеть такую отлучку и чем она кончится...
Грудь у него уже не болела, кашель стих, вероятно, благодаря таблеткам,
уколам, но по-прежнему не хватало сил, и если бы Петра Васильевича попросили
рассказать, что он в себе чувствует, то он сказал бы, что никакой болезни в
нем нет, а только одна усталость, - словно собралась она за всю его жизнь и
труд - налилась чугуном в руки и ноги; выйти за сотню шагов в парк, до
пенечка, - это ему почти уже предельный, отбирающий все его силы путь.
Он думал - да и как не устать ему, сколько потрудились его руки,