"Юрий Гончаров. У черты" - читать интересную книгу автора

называли фамилию какого-нибудь выдающегося деятеля, жившего и работавшего в
Москве, Ленинграде, звучала траурная музыка. Иногда приходило письмо от
маминых или отцовских родственников, в нем, среди прочего, а то и главной
вестью, сообщалось, что умер кто-то из родни или знакомых; мама, отец
сокрушались, горевали, но для Антона эти люди были только лишь именами, без
облика, каких-либо живых черт; родные места отца и матери были от Воронежа
далеко, мало кто оттуда приезжал в гости, поэтому ни к кому из далекой и
неизвестной ему родни Антон не чувствовал своей близости, не горюя при их
утрате. Иногда в трех смежных домах с сообщающимися дворами умирал
кто-нибудь из обитателей, обычно - пожилые, престарелые люди; гроб выносили
во двор, ставили на двух табуретках для прощания с покойным. Смерть пугала:
провалившиеся, полуоткрытые рты; если летом - то обязательно по губам
ползающие мухи, привлеченные гнилостным запахом, синевато-черные круги в
глазницах, пепельный, восковой цвет кожи на костяном лбу, запавших щеках. Но
покойные тоже были незнакомыми ему людьми, виденными всего раз-другой при
своей жизни. Их увозили на катафалках с лошадьми или же на платформах с
опущенными бортами фырчавших грузовых автомашин - и он о них скоро забывал.
И вообще смерть представлялась ему так: она бродит где-то там, за
пределами его повседневного бытия, и никогда не приблизится, не войдет в
круг дорогих и близких ему людей, не коснется его мамы, отца, а уж его
самого - эту мысль он и допустить не мог. Даже потом, на фронте, в самых
тяжелейших обстоятельствах, когда его стрелковая рота на рассвете с
приведенным ночью на передовые позиции пополнением насчитывала пятьдесят,
семьдесят человек, а к вечеру - хорошо, если оставалось всего полтора
десятка. Одни, вошедшие в список потерь, присыпаны землей бомбовых разрывов,
другие - пронизаны пулями немецких, безостановочно тарахтящих "Эм-Га",
третьи разорваны на куски минами. Но с ним этого не может быть! Почему -
объяснить он не мог, просто было такое упорное, неуничтожимое чувство. Он не
может исчезнуть из этого мира, его жизнь так недавно началась, он еще только
на ее пороге, еще ничего не видел, не сделал, только и всего, что окончил
среднюю школу, - как она может оборваться? В нем такой ее чисто животный,
биологический запас, в каждой мышце, в каждом ударе сердца; во всех его
ощущениях - перед ним вечность, его жизнь - бесконечна, ей не должно быть и
не будет конца...
И вот то, что, казалось, никогда не подойдет близко - в соседней
квартире, постигло его приятеля, который еще позавчера в своей серой
школьной курточке в накладными карманами, скроенной и сшитой его матерью, с
голым бледным животом лежал в Антоновой квартире на старом, продавленном, в
штопках и заплатках диване, и молодой доктор длинными, тонкими, вымытыми в
поданном Антоновой матерью тазу с теплой водой пальцами осторожно, в разных
местах, надавливал на Генкин живот.
В это нельзя было поверить, нельзя было это понять, поместить в свое
сознание. Так внезапно, без всякой вроде причины. Генка никогда ничем
серьезным не болел, ни на что не жаловался. Наоборот, быстро рос, раздавался
в теле, в плечах, тяжелел и все прибавлял в своей силе, энергии, так и
бьющей из него.
"Генка Сучков умер... Генка Сучков умер..." - повторялось в Антоне, и
сам Антон повторял эти слова в себе - и не мог совместить облик Генки, с
постоянно меняющими свой цвет конопушками на лбу и щеках, рыжеватыми вихрами
на голове, что-то говорящий, смеющийся, куда-то движущийся перед глазами