"Иван Александрович Гончаров. Публицистика (ППС том 1)" - читать интересную книгу автора

укромном уголке на вольтеровских креслах, с любовию обращала тусклый взор на
свое потомство, и соленая слеза мирного счастия мутила глаза ее, и без того
расположенные к слепоте. Помню, как она поминутно подзывала младшего внука
Володю и гладила его по голове, что не всегда нравилось резвому мальчику, и
он часто притворялся, будто не слышит ее призыва. Сверх всего этого, бабушка
была презамечательная особа во многих отношениях; а потому да позволено
будет мне сказать еще несколько слов о ней: она сидела, как было упомянуто
выше, постоянно на одном месте и владела только левою рукою: подивитесь же
деятельности! умела употребить и единственную свою длань с пользою для
общества; следовательно, несмотря на угасшие силы и едва таившуюся искру в
ветхом сосуде жизни, занимала почетное звено в цепи существ. Когда утром
внуки и внучки, подняв ее с постели, усаживали в кресла, тут она поднимала
левою рукою с материнскою заботливостью стору у окна, и Боже сохрани, если б
кто другой предупредил ее! Но только ли еще? Ужели умолчу о главной ее
способности, которая дорого покупается бедным человечеством, - увечьем на
службе или параличом; бабушка купила последним. Дело в том, что она


27

во всякое время предсказывала погоду и служила как бы домашним живым
барометром. Так, ежели Марье Александровне, Алексею Петровичу или
кому-нибудь из старших внуков нужно было идти со двора, то предварительно
спрашивали ее: "Матушка (или бабушка), какова-то погода будет?" - и она,
пощупав который-нибудь из онемевших членов, как вдохновенная сивилла,
отрывисто отвечала: "Снежно - ясно - оттепель - великий мороз", - смотря по
обстоятельствам, и никогда не обманывалась. Не полезно ли иметь такое
сокровище в семействе? Помню и старого заслуженного профессора, который,
оставив кафедру политической экономии, с большим успехом занимался еще
исследованием разных сортов нюхального табаку и влияния его на богатство
народов. Помню, наконец, свое место подле племянницы Зуровых,
чувствительной, задумчивой Феклы, с которой я любил беседовать тишком о
разных предметах, например о том, долго ли могут проноситься чулки после
штопанья или сколько бы аршин холста потребовалось мне на рубашки и проч.,
на что она всегда давала ясные и удовлетворительные ответы. Помню, как
острые, но не язвительные шутки сыпались со всех сторон и возбуждали дружный
хохот; помню... Но простите, милостивые государи и государыни, что не могу
привести в ясность и разместить в приличном порядке всех воспоминаний: они
смешанной толпой теснятся в мою голову и выжимают оттуда слезы, которые
струятся по щекам и потом орошают сию писчую бумагу. Позвольте обтереть их:
иначе не дождетесь моего рассказа...
Ну вот теперь я покойнее и могу снова заняться своим предметом, от
которого отворотили меня умиление и сострадание. "Сострадание? - спросите
вы, - как? почему? какое?" Да, сострадание, милостивые государи и
государыни, глубокое сострадание. Я был привязан к моим знакомым не только
душевными, но и сердечными узами, которые хотел укрепить законным образом.
Вспомните мой давешний намек на разговор с Феклой: это недаром; гм!
понимаете? Как же не плакать, как не терзаться, когда подумаю, что все
семейство, начиная с бабушки и до шалуна Володи, погибло, погибло
невозвратно жертвою страшной эпидемии, которая, к счастию, удовольствовалась