"Иван Гончаров. Письма (1842-1851) " - читать интересную книгу автора

есть свой, доморощенный) и др. Политические события в этих государствах
будут исчисляемы каждый месяц, и ты узнаешь положение дел во время твоего
отсутствия, когда Н"иколай· А"поллонович·, обрадовав всех нас своим
возвращением на краткое время, поедет опять к тебе с возлюбленною нашею
царицею Евгениею, в чертогах которой мы теперь так часто собираемся. Да, мы
собираемся часто у нее, но в чем состоят занятия в долгие осенние вечера, ты
не угадаешь (если к тебе еще не писали об этом). Перебери в душе своей все
возможные ужасти и навряд ты нападешь на что-нибудь близкое к нашим
занятиям, которые увлекают всех, и в особенности заражены ими Вл"адимир·
Анд"реевич·, Кон"стантин· Ап"оллонович· и Юн"ия· Дм"итриевна·. - Один только
Ив"ан· Ал"ександрович· восставал против них долгое время со всею
увесистостью своего гнева и лени; он даже набрал однажды полные карманы
голышей, чтобы, по его выражению, "побить камением виновника такой
злокачественной новости", по счастию, виновник этот ускользнул от беды, не
явившись в тот вечер в собрание. Этот виновник был я. Что же за нововведение
явил я? - Это откупа. Все пустились в откупа, каждый старается взять на себя
откуп, беспрестанно слышишь восклицания: лопнул! треснул! или, если говорят
дамы, то: лопнула! - и это с такою нежностию, что ты с удивлением подумаешь,
что им ничуть не больно лопнуть. Ты спросишь, что мы берем на откуп? Вино? -
нет! Табак? нет. Сердца? Нет! Женщин? нет. - Мы берем в откуп... карты!..
Гром и молния! Diabolo! Sacrebleu!..[1] готово посыпаться на меня, но что же
делать, когда нечего делать! - Ты уехал, и наша поэзия прохвачена морозом,
пепиньерки заперты, любовь повисла, как парус без ветра... Что же делать,
как не держать на откупе права раздавать карты! - Но я вижу, из-под густых
бровей Н"иколая· Ап"оллоновича· также сверкают на меня грозные искры.
Простите, любезный Н"иколай· Ап"оллонович·, скоро я сам постараюсь вырвать
злое семя, брошенное мною в Вашу поэтическую ниву, и заменить его другим,
более добрым. Между тем, Аполлон, если ты хочешь показать, что ты хоть
сколько-нибудь меня помнишь, то прошу тебя прислать сюда вновь тобою
написанные стихотворения; ты знаешь, что и в глаза и за глаза я превозносил
их usque ad caelum[2], а теперь мне в них большая нужда. Чтобы не занимать
много места, пиши их не по стихам, а так, как пишется проза, или пиши столь
же мелко, как пишу я, и не беспокойся о том, что испортишь мне глаза, когда
я сам не жалею твоих. Впрочем, я имею основательную причину писать
микроскопически: я желаю, в-1-х, сказать тебе побольше, во-2-х, я должен
сберечь место для несравненной Ю"нии· Дм"итриевны·, которая желала писать на
этом же месте; о! для нее я суживаюсь, сжимаюсь, стискиваюсь, я становлюсь
тонее ее хорошенького мизинца на ручке, я делаюсь миньятюрнее ее маленького
пальчика на ножке, пуф!... прощайте, любезнейший Н"иколай· Апол"лонович·.
Целую вас много-много раз, и тебя также, Аполлон! прощайте... Ю"ния·
Д"митриевна· теснит меня... я совершенно исчезаю.... Пуф!.... я превращаюсь
в точки.............................................#
......................................
Я. Щ"еткин·.
Не знаю, доволен ли ты будешь, любимый Аполлон, что после уничтожения
Яков Александровича я начала беседовать с тобою; во всяком случае ты знаешь,
что люди более или менее эгоисты; а потому я очень рада, что он вовремя
исчез и доставил мне удовольствие поболтать с тобою. В эту минуту мне все
тебя напоминает, я пишу в твоей комнате, где так часто мы с тобой, сидя на
диване, мечтали, пели, болтали, а теперь осталось одно воспоминание.