"Иван Гончаров. Письма (1842-1851) " - читать интересную книгу автора

да сказал один татарин, что неживую лошадку сварили: "сам умер: не станешь,
бачка, ашать" (есть). И так не стал. В Москве прожил неделю; меня все тянуло
домой. От Петербурга до Москвы - не езда: это прекрасная, двухдневная
прогулка, от которой нет боли в боках и голове; чувствуешь только приятный
зуд в теле да сладострастно потягиваешься и жалеешь, что она кончилась. Зато
дальнейшее путешествие, от Москвы в глубь России, есть ряд мелких,
мучительных терзаний. От Москвы до Казани я ехал пятеро суток и чего не
натерпелся, а более всего скуки. Одну станцию ехали целую ночь. Отправился я
из Москвы в дилижансе (большой тарантас). Судьба послала мне спутницу,
которую Демидова выписала в Сибирь на свои заводы, для учреждения там
женских или детских приютов. Добрая и простая баба, надоевшая мне смертельно
в первые пять минут, а мне предстояло провести с ней пятеро суток: мудрено
ли, что я озлобился? Она всячески старалась расположить меня к себе и найти
во мне словоохотливого спутника: и чай разливала на станциях, и мух
отмахивала от меня, когда я спал; я даже поприучил ее наведываться о
лошадях, когда их долго не давали, и, сидя среди ее подушек в экипаже, не
без удовольствия посматривал, как она, приподняв подол, шлепала по грязи и
заглядывала по крестьянским дворам. Ничто не помогло. Я целую дорогу упорно
молчал, глядя в противную от нее сторону, и скрытно бесился, зачем она тут.
Бесило меня и то, что она боялась всего: боялась опрокинуться, боялась
грозы, темного леса и еще чего-то. А тут как на смех случилось, что тарантас
со всей находящейся в ней публикой (кроме меня: я выскочил) оборвался в
овраг. Крику, шуму, но беды не случилось особенной, только помяло их всех.
Вслед за этим началась гроза, а к довершению всего мы въехали в лес.
Спутница моя сначала кричала, потом начала плакать навзрыд. Я, вместо того
чтоб успокоить ее, осыпал упреками. Дико поступил и теперь немного
раскаиваюсь. Мне даже со злости показалось, что она в первую ночь нашего
странствия умышляет на мою добродетель и хочет ночью в тарантасе учредить
тоже какой-нибудь приют, уж конечно, не детский. Я готовился было поступить
с ней, как Иосиф с Пентефриевой женой, и для этого, с свойственным мне в
подобных случаях снисхождением, в темноте-то немножко поддался ее авансам,
чтоб узнать окончательно ее намерения. Но теперь, когда уж ее нет, а с ней
нет и злости у меня, когда мысли мои покойны, я готов от всего сердца
признать ее добродетельной Сусанной и подумать, что сонная рука ее так,
бессознательно бродила где ни попало и ошибкой наткнулась на одну из моих
рельефных форм... От Казани до Симбирска я хотел ехать Волгой, да мне
сказали, что если поднимется противный ветер, так и в две недели не сделаешь
этих двухсот верст. Нечего делать: я пустился один, на тележке, на
перекладных. И тут-то, на этом коротеньком переезде, вкусил все дорожные
мучения. Жары сожгли траву и хлеб; земля растрескалась, кожа у меня на лице
и губы тоже, а я все ехал да ехал, и утром, и в полдень, и ночью, да чуть
было не слег; от жару сделался прилив крови к голове; в три-четыре часа я
так изменился, что сам себя не узнавал. Ночью в лесу застала меня другая
гроза; такой я не видывал никогда, читывал бывало; и здешние все
перепугались. Но и она не освежила воздуха: наутро тот же жар, только солнце
уж не палило, а обдавало каким-то мокрым и горячим паром; влажный зной мне
показался еще хуже. А я все ехал, все торопился домой. И Вы, Николай
Аполлонович, несмотря на вашу слабость к жарам, невзлюбили бы этого зною. -
Чашу дорожных страданий я выпил до дна, а наслаждений не испытал. Погибла
навсегда для меня, как я вижу, поэзия тройки, ямщика, колокольчика и т. п.