"Василий Михайлович Головнин. Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах " - читать интересную книгу автора

писать начерно, чтобы иметь у себя копию; но, опасаясь, чтобы караульные
наши этого не заметили и после не отобрали у нас наших бумаг, мы делали это
весьма скрытно и с величайшим трудом. Хлебников садился обыкновенно подле
решетки в большом своем халате, спиною к японцам, ставил подле себя в
маленькой деревянной ложечке {*55} чернила и писал соломинкой {*56}, а я
ходил взад и вперед и давал ему знать, когда кто из караульных принимал
такое положение, что мог приметить его занятия. Бумаги, которую приносил нам
Кумаджеро, мы не смели употреблять, опасаясь, не ведет ли он ей счет, но
писали на мерзкой бумаге, которую получали для сморкания носа, а Мур
переписывал набело наши сочинения, которые мы диктовали ему под видом
обыкновенного разговора.
Но это было еще ничто в сравнении с трудностью, которую встретили мы
при переводе с такими толмачами, каковы были Алексей и Кумаджеро. Правда,
что мы старались написать свою бумагу, употребив в оной сколько возможно
более слов и оборотов, к которым Алексей привык; так, например: вместо очень
или весьма, ставили шибко; неприятельские действия означали словом драться;
вместо приходил с дружескими намерениями, писали: с добрым умом, и пр., так
что наше сочинение могло бы очень позабавить читателя своим слогом. Но со
всем тем мы не в силах были, да и способов не имели выразить мысли наши
совершенно понятным для Алексея образом, а иногда встречались такие места,
которые он весьма хорошо понимал, но не находил на курильском языке
приличных слов или выражений, чтоб сообщить японскому переводчику.
Кумаджеро приступил к делу следующим образом. Сначала спрашивал у нас
настоящий русский выговор каждого слова и записывал его японскими буквами
над тем словом. Записав таким образом произношение слов целого листа,
начинал он спрашивать, что каждое из них значит само по себе независимо от
других, и также записывал над словами японские значения.
Вот тут мы довольно помучились: он был человек лет в пятьдесят, от
природы крайне туп и не имел ни малейшего понятия о европейских языках и, я
думаю, ни о какой грамматике в свете. Когда мы ему толковали какое-нибудь
слово посредством Алексея, и знаками, и примерами, он, слушая, беспрестанно
говорил: "О! о! о!", что у японцев значит то же, как у нас: да, так,
понимаю. Таким образом толковали ему об одном слове с полчаса и более и
оканчивали, воображая, что он хорошо понял. Но лишь мы переставали говорить,
он нас в ту же минуту опять о том же спрашивал, признаваясь, что совсем нас
понять не мог, и тем досаждал нам до крайности. Мы сердились и бранили его,
а он смеялся и извинялся тем, что он стар, а русский язык слишком мудрен.
Одно слово "императорской" занимало его более двух дней, пока понял он, что
оно значит.
Часа по два сряду мы объясняли ему это слово, приводя всевозможные
примеры. Алексей знал его значение очень хорошо и также толковал ему, а он
слушал, улыбаясь, приговаривал: "О! о! о!" (так), но едва успевали мы
кончить, как вдруг говорил он: "Император понимаю, "ской" не понимаю", то
есть что такое император, я понимаю, но не понимаю, что значит "ской".
Более всего затрудняли тупую его голову предлоги; он вообразить себе не
мог, чтобы их можно было ставить прежде имен, к которым они относятся,
потому что по свойству японского языка должны они за ними следовать, и для
того крайне удивлялся, да и почти не верил, чтобы на таком, по его мнению,
варварском и недостаточном языке можно было что-нибудь изъяснить порядочно.
Написав же значение слов, начинал составлять смысл, разделяя речь на