"Василий Михайлович Головнин. Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах " - читать интересную книгу автора

лечить нам руки. Для этого он употреблял порошок, весьма похожий на
обыкновенные белила, коим присыпал раны, и пластырь лилового цвета,
неизвестно мне из чего сделанный, который прикладывал к опухлым и
затвердевшим местам пальцев и рук. Мы скоро почувствовали облегчение от его
лекарств, которыми он нас снабдил и в дорогу.
Получив облегчение в руках, мы могли уже покойнее спать и легче итти, а
когда уставали, то садились в носилки и ехали довольно покойно, не чувствуя
никакой большой боли.
При входе и выходе из каждого селения мы окружены были обоего пола и
всякого возраста людьми, которые стекались из любопытства видеть нас. Но ни
один человек не сделал нам никакой обиды или насмешки, а все вообще смотрели
на нас с соболезнованием и даже с видом непритворной жалости, особливо
женщины; когда мы спрашивали пить, они наперерыв друг перед другом старались
нам услужить. Многие просили позволения у наших конвойных чем-нибудь нас
попотчевать, и коль скоро получали согласие, то приносили саке, конфет,
плодов или другого чего-нибудь; начальники же неоднократно присылали вам
хорошего чаю и сахару {*21}.
Они нас несколько раз спрашивали о европейском народе, называемом
орандо {24}, и о земле Кабо{25}. Мы отвечали, что таких имен в Европе нет и
никто их не знает. Они крайне этому удивлялись и показывали вид
неудовольствия, что мы им так отвечаем. Мы после уже узнали, что японцы
называют голландцев орандо, а мыс Доброй Надежды - Кабо.
Узнав от Алексея, что положенную в кадке картинку рисовал Мур, японцы
просили его нарисовать им русский корабль. Он, полагая, что одним рисунком
дело и кончится, потщился сделать им очень хорошую картинку и этим выиграл
то, что ему ослабили веревки на локтях, но зато беспрестанно просили, то
тот, то другой, нарисовать им корабль. Работа эта для него одного была очень
трудна, и Хлебников стал ему помогать, а я, не умея рисовать, писал им
что-нибудь на веерах. Все они нетерпеливо желали, чтобы у них на веерах было
написано что-нибудь по-русски, и просили нас о том неотступно, не только для
себя, но и для знакомых своих; другие приносили вееров по десяти и более
вдруг, чтоб мы написали им русскую азбуку, или японскую русскими буквами или
счет русский, либо наши имена, песню или что нам самим угодно.

Они скоро приметили, что Мур и Хлебников писали очень хорошим почерком,
а я дурно, и потому беспрестанно к ним прибегали, а меня просили писать
только тогда, когда те были заняты. Японцы было и матросов просили писать на
веерах, но крайне удивились, когда они отозвались неумением {*22}{26}.
Во всю дорогу мы им исписали несколько сот вееров и листов бумаги.
Надобно сказать, однакож, что они никогда не принуждали нас писать, но
всегда просили самым учтивым образом и после не упускали благодарить,
поднеся написанный лист ко лбу и наклоняя голову, а часто в благодарность
потчевали чем-нибудь или дарили хорошего курительного табаку.
Когда у нас развязали руки, японцы стали давать нам курить табак из
своих рук, опасаясь вверить нам трубки, чтоб мы чубуком не умертвили себя;
но после, наскучив этим, сделали совет и решились дать трубки нам самим, с
такою только осторожностью, что на концах чубуков подле мундштука насадили
деревянные шарики, около куриного яйца величиною; но когда мы, засмеявшись,
показали им знаками, что с помощью этого шарика легче подавиться, нежели
простым чубуком, тогда они и сами стали смеяться и велели Алексею сказать