"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

Сонно двигая руками (пожалуй, и глаз не открывая), достала дочь бутылку
кефира из холодильника. Принялась жадно, громко глотать из горлышка, со
счастливыми стонами придыхая. А Чашкин глядел.
Он глядел на нее снизу вверх, а внутри у него виновато, безысходно,
нежно все аж переворачивалось при виде этого долгого, сухонького, как
стрекоза, родимого существа в жалко изжеванной, чересчур просторной ночной
рубахе, ветхо сползающей с ее тоненьких, совсем еще детских плеч.
Отчаянно жалко было ему почему-то эту худосочную девчоночку свою. Но и
так же отчаянно, прямо-таки умоляюще ему хотелось, чтобы и она тоже пожалела
его сейчас. "Да пусть бы и не пожалела! Пусть бы просто спросила: что с ним?
Почему такой одинокий сидит среди ночи в холодной кухне, в темноте?.."
Ничего она не спросила.
С грубым звяком сунула бутылку в раковину. Сказала своим подростковым,
превосходительно-хамоватым голосочком: - Вот мать-то проснется, она да-ас
тебе, что накурил... - и пошла, пренебрежительно шаркая шлепанцами и
стараясь, чтобы, как у взрослой, раскачивалась при ходьбе совсем еще
тощенькая, жалкая ее попка.
Чашкина будто, грубо тряхнув, пробудили.
Ему сделалось стыдно. Он словно со стороны увидел: печально-потешный,
ноги завинтив винтом, сидит посреди кухни шут гороховый в сиреневых
кальсонах - папенька родный...

Уже направляясь спать, с изумленной тревогой подумал: "Что же это
было?" - опять вспомнив и внезапное пробуждение свое, и непонятное сидение в
темной кухне, и эту тоску... И не нашел ответа.
И лишь когда с медленной усладой уже вытянулся под жарко натопленным
одеялом, лишь когда проникновенная дрожь уже поползла вдоль позвоночника,
разбегаясь в крестце зябкими сладостными мурашами, лишь когда, зажужжав за
глазницами, намертво стала лепить веки клейкая тьма - лишь тогда ярко, тихо,
просто возникло вдруг перед ним лицо, на которое он воззрился, взволнованную
досаду испытывая!
Лицо тотчас же исчезло. И вот, когда исчезло, тут он вспомнил: это лицо
его матери.
Не успел, впрочем, ни удивиться, ни что-нибудь отчетливое подумать -
уже летел, медленно перекувыркиваясь, в черный провал сна. Успел только
услышать, как в стороне чей-то голос произнес без всякого выражения, без
значения и смысла: -"А-а... Вот оно что..." - и...
И тотчас его начали будить - пренебрежительными тычками в плечо - без
жалости и снисхождения.
Антонида Андреевна возвышалась над ним, как всегда по утрам,
олицетворением презрительного укора этой постыдной для мужика привычке
поспать подольше и послаще.
Голос ее, однако, поразил Чашкина.
- Вань! - произносила она сострадательно и нежно. - Проснись, Вань...
И привычные тычки тоже, оказывается, приснились. Она потрясывала его за
плечо бережно, как больного.
- Иван! Телеграмма тебе!
Чашкин сел на постели в изумлении, еще не вовсе даже и проснувшись.
"Телеграмма? Ему?!" Хотел было рассмеяться от удовольствия, но не успел:
чуть не задохнулся от тоскливого смрада, ударившего в голову!