"Джон Голсуорси. Последнее лето Форсайта" - читать интересную книгу автора

облегчить. Женщины, которые все когда-то были малышками, как та, что спит
там, в детской! "Нужно дать ей чек, - размышлял он, - сил нет о них
думать". Он никогда не выносил мысли о них, бедных париях; слишком глубоко
это задевало истинно благородное нутро, скрытое под толстым слоем
подчинения чувству собственности, слишком больно задевало самое святое, что
у него было: любовь к прекрасному, от которой у него и сейчас замирало
сердце, когда он думал о предстоящем ему вечере в обществе красивой
женщины. И он пошел вниз и через вертящуюся дверь в задние апартаменты.
Там, в винном погребе, у него было вино. Стоившее не меньше двух фунтов
бутылка, "Стейнберт Кэбинет", лучше всякого рейнвейна; вино с идеальным
букетом, вкусное, как персик, настоящий нектар. Он достал бутылку,
прикасаясь к ней осторожно, как к младенцу, и поднял ее на свет. Окутанная
слоем пыли, эта сочного цвета, с тонким горлышком бутылка доставляла ему
глубокую радость. За три года с переезда из Лондона достаточно устоялось -
должно быть, превосходное! Тридцать пять лет, как он купил его, слава богу,
он не потерял вкуса и заслужил право выпить. Она оценит такое вино - ни
тени кислоты в нем. Он вытер бутылку, собственноручно раскупорил ее,
наклонился к ней носом, вдохнул аромат и пошел обратно в гостиную.
Ирэн стояла у рояля. Она сняла шляпу и кружевной шарф, так что теперь
были хорошо видны ее золотистые волосы и бледная шея. В сером платье, у
рояля палисандрового дерева - старый Джолион залюбовался ею.
Он подал ей руку, и они торжественно двинулись в столовую. В этой
комнате, где во время обеда без труда размещалось "двадцать четыре
человека, стоял теперь только небольшой круглый стол. Большой обеденный
стол угнетающе действовал на оставшегося в одиночестве старого Джолиона; он
велел его убрать до возвращения сына. Здесь, в обществе двух превосходных
копий с мадонн. Рафаэля, он обычно обедал один. В то лето это был
единственный безрадостный час его дня. Он никогда не ел особенно много, как
великан Суизин, или Сильванос Хэйторп, или Антони Торнуорси - приятели
прошлых лет; и обедать одному, под взглядом мадонн, было грустным занятием,
которое он кончал как можно скорее, чтобы перейти к более духовному
наслаждению кофе и сигарой. Но сегодняшний вечер - другое дело. Он
посматривал через стол на Ирэн и говорил об Италии и Швейцарии, рассказывал
ей о своих путешествиях и о других случаях из своей жизни, которые уже
нельзя было рассказывать сыну и внучке, потому что они их знали. Он
радовался, что теперь было кому послушать. Он не стал одним из тех
стариков, которые кружат и кружат все по тем же воспоминаниям. Быстро
утомляясь от разговора бестактных людей, он сам инстинктивно избегал
утомлять других, а врожденное рыцарство заставляло его быть особенно
осторожным с женщинами. Ему хотелось вызвать ее на разговор, но, хотя она
отвечала и улыбалась и как будто с удовольствием слушала его рассказы, он
не переставал чувствовать ту таинственную замкнутость, в которой
заключалась большая доля ее привлекательности. Он не терпел женщин, которые
выставляют напоказ глаза и плечи и болтают без умолку; или суровых женщин,
которые всеми командуют и делают вид, что все знают. Он поддавался только
на одно женское свойство - обаяние, и чем спокойнее оно было, тем больше он
ценил его. А в Ирэн было обаяние, неуловимое, как вечернее солнце на
итальянских холмах и долинах, которые он так любил когда-то. И от сознания,
что она живет одна и замкнуто, она словно делалась ему ближе, как
необъяснимо желанный друг. Когда человек очень стар и отстал безнадежно,