"Джон Голсуорси. Из сборника "Гостиница успокоения"" - читать интересную книгу автора

с презрением, даже к кегельбану, потому что все неразрывно связано с тобой
самим и, отвергая что бы то ни было, ты восстал бы против непрерывной связи
всего живого, а тем самым и против Вечности. В своей любви или ненависти ты
не волен, но презирать что-либо было бы с твоей стороны величайшим безумием
и кощунством!"
Рядом со мной на цветке мяты повисла пчела, а внизу у стебля
примостилась уродливая сороконожка. Я залюбовался хлопотливой маленькой
пчелкой, ее темным брюшком и подвижными, мохнатыми лапками, а извивающаяся
сороконожка внушала мне одно отвращение; но мне было радостно сознавать, что
сороконожка, как и пчела, - маленькая частица гармоничного целого, крошечный
стежок в чудесной ткани Вселенной. И я взглянул на сороконожку с неожиданным
интересом; мне показалось, что в ее странных, таинственных движениях мне
открывается Высшая Тайна, и я подумал: "Если б я знал все об этой ползучей
твари, я мог бы относиться к ней с презрением; но если б я мог познать ее до
конца, моему познанию было бы доступно все на свете, - тогда для меня
исчезла бы Тайна и жизнь стала бы несносной".
Я тронул сороконожку пальцем, и она уползла.
"Но как же быть с людьми, - подумал я, - которые не видят ничего
нелепого в презрении к другим существам; как быть с теми, что в силу своего
характера и религиозных взглядов не знают сомнений и считают, что сами они
правы, а все другие заблуждаются? Они на ложном пути! - Мне на минуту стало
жаль их, и я пал духом. - Впрочем, нет, конечно, нет! - спохватился я. -
Ведь если для таких людей чувство презрения естественно, значит, они вправе
отдаваться этому чувству; и жалеть их не стоит, потому что в конце концов
жалость - только благопристойная форма того же презрения. Они по-своему
правы, раз их взгляды, их религия допускают презрение. Твоя же религия была
бы для них китайской грамотой и, возможно, вызвала бы презрение у них.
Но ведь от этого жизнь становится еще интереснее. И если тебе,
например, кажется невозможным благоговеть перед великой Тайной и
одновременно стремиться ее объяснить, то тебя не должно беспокоить, что
другим все это может представляться совсем по-иному; это только еще одно
проявление все той же Тайны, без которой жизнь не была бы столь удивительна
и прекрасна!"
Солнце теперь стояло совсем низко и освещало косыми лучами ветви сосен,
которые стали огненно-красными и странным образом напоминали огромные руки
язычников на картинах Тициана, а внизу под ними наяды, набегая на берег,
казалось, все так же хотели заключить в свои объятия эту зачарованную рощу.
Все растворилось в золотом сиянии заходящего солнца, море и земля слились в
одну необычайную гамму света и красок, словно сама Тайна хотела благословить
нас, являя все совершенство божественного Порядка, загадка которого
останется для нас навеки неразрешимой. И я подумал: "Ни одна из твоих мыслей
не нова, и даже тебе самому они уже приходили в голову раньше, только не с
такой ясностью; но они все-таки принесли тебе некоторое успокоение".
Мысленно произнеся это роковое слово, я встал и предложил своей
спутнице вернуться в город. Стараясь незаметно проскользнуть мимо "Гостиницы
Успокоения", мы натолкнулись на нашего приятеля в котелке, за спиной у него
было ружье. Указывая рукой на гостиницу, он сказал:
- Заходите недельки через две, к тому времени здесь все будет
по-новому! А сейчас, - добавил он, - хочу пойти подстрелить нескольких
птичек. - И он исчез в золотой дымке среди олив.