"Джон Голсуорси. Из сборника "Смесь"" - читать интересную книгу автора

возвышенную местность не слишком далеко от Лондона, он сразу же взялся
строить усадьбу, чтобы его крошки имели чистый воздух, парное молоко,
собственные фрукты и овощи. Удивительно, с какой хозяйской
предусмотрительностью строил он дом и распределял землю на склоне холма:
здесь был и обнесенный оградой сад, и луг, и поле, и роща. Все было прочное
и наилучшего качества - от невысокого квадратного дома из красного кирпича с
бетонной террасой и французскими окнами до коровников за рощицей, от
столетних дубов на лужайке до только что высаженных персиковых деревьев
вдоль ограды на южной стороне. Но делалось это не напоказ и безо всяких
излишеств. Все здесь было под рукой: хлеб домашней выпечки, грибы - лесные и
тепличные, - конюшня с часами на низкой башенке и свинарники, розы, которые
получали призы на всех выставках в округе, и полевые колокольчики, но ничего
лишнего или претенциозного.
Усадьба была для него неисчерпаемым источником радости, ибо он до конца
сохранил способность интересоваться не только крупными делами, но и
мелочами. В одно место подвести горячую воду, в другом - улучшить освещение,
уберечь от ос персики на деревьях, увеличить удой своих олдернейских коров,
подкормить грачей - каждая маленькая победа над затруднениями приносила ему
такое же простое, искреннее удовлетворение, как и любой, пусть небольшой,
успех в его деятельности или в делах Компании, которой он руководил. При
всем своем уме, практичности и почти наивном удовольствии, которое
доставляло ему материальное благополучие, он жил весьма содержательной
духовной жизнью и в душе отнюдь не был аскетом. Эта жизнь была насыщенная,
словно музыка Моцарта, его любимого композитора, Искусство и Природа
занимали в ней достойное место. Он, например, обожал оперу, но только такую,
которую можно назвать "большой оперой", и его огорчало, что опера теперь не
та, что прежде, хотя втайне он утешался тем, что он в свое время насладился
шедеврами, которые не дано узнать нынешнему поколению.
Он любил почти всю классическую музыку, но особенно (после Моцарта)
Бетховена, Глюка и Мейербера, - последнего он с не меньшей убежденностью,
чем Герберт Спенсер, причислял к великим композиторам. Он изо всех сил
старался понять Вагнера и после посещения Байрейта {Байрейт - город в
Баварии, где в 1876 году был открыт специальный оперный театр для постановки
музыкальных драм Вагнера.} даже убедил себя, что преуспел в этом, хотя не
переставал подчеркивать огромную разницу между Вагнером и Моцартом. В
живописи он почитал старых мастеров, особенно выделяя итальянцев: Рафаэля,
Корреджо, Тициана, Тинторетто, а из англичан - Рейнольдса и Ромни. Хогарта и
Рубенса он считал грубыми, зато восхищался Ван-Дейком, потому что тот
превосходно писал руки, а это, по его убеждению, - признак подлинного
таланта. Не припомню, как он судил о Рембрандте, но к Тернеру относился с
недоверием, считая его слишком экстравагантным. Он так и не научился ценить
Боттичелли и более ранних мастеров, а что до импрессионистов и Уистлера, то
они не покорили его, хотя он отнюдь не бежал современных веяний, ибо был
молод душой.
Помню, как однажды весной, поднимаясь на крыльцо, он сказал: "Восемь
десятков, а! Даже не верится. Странно, я совсем их не чувствую. Подумать
только - восемьдесят лет!" Потом, показав на поющего дрозда, он добавил:
"Вот что облегчает бремя лет!" Он любил природу нежно, самозабвенно и
бесхитростно. Как сейчас вижу: летний вечер, он стоит у пруда и наблюдает за
стайкой скворцов, которых немало летало над полями, или, слегка склонив