"Джон Голсуорси. Сильнее смерти" - читать интересную книгу автора

Несколько небольших комнат, которые они занимали, были расположены в
самом конце гостиницы, и он мог играть сколько его душе угодно. Пока он
упражнялся по утрам, она уходила в парк, который скалистыми террасами
спускался к морю. Закутавшись в меха, она сидела здесь с книжкой. Вскоре она
уже знала каждое вечнозеленое растение, каждый цветок. Вот это обреция, а
это лауристин; название этого маленького белого цветка ей неизвестно; а это
звездный барвинок. Дни по большей части стояли хорошие; уже пели и
готовились вить гнезда птицы, и дважды или трижды в ее сердце постучалась
весна - она явственно слышала первые вздохи новой жизни, только-только
зарождающейся в земле. Такое ощущение появляется тогда, когда весны еще нет.
Часто над ее головой пролетали чайки, они жадно вытягивали клювы, крики их
были похожи на кошачье мяуканье.
Она даже сама не сознавала, как повзрослела за эти немногие дни, как
прочно басовый аккомпанемент вошел в легкую музыку ее жизни. Помимо познания
"мужской натуры", жизнь с Фьорсеном открыла ей глаза на многое; наделенная
крайней, быть может, фатальной для нее восприимчивостью, она уже впитывала и
его жизненную философию. Он отказывался принимать вещи как они есть, но
только потому, что этого от него хотели другие; как многие артисты, он не
имел твердых убеждений, а просто иногда брыкался, когда его что-нибудь
задевало. Он способен был весь погрузиться в созерцание солнечного заката,
радоваться аромату, мелодии, неизведанной доселе ласке, отдаться неожиданно
нахлынувшей жалости к нищему или слепцу и, наоборот, проникнуться
отвращением к человеку с чересчур большими ногами или длинным носом, или к
женщине с плоской грудью и лицом святоши. Он мог энергично шагать, а мог и
едва волочить ноги; часто он пел и заразительно смеялся, заставляя и ее
смеяться до упаду, а уже через полчаса вдруг застывал в неподвижности,
словно уставившись в какую-то бездонную черную пропасть, придавленный
тягостным раздумьем. Незаметно для себя она начинала вместе с ним
погружаться в этот мир чувств, но при этом оставалась неизменно изящной,
утонченной, отзывчивой, никогда не забывающей о переживаниях других людей.
В своей любовной одержимости он старался, однако, не слишком досаждать
ей, хотя никогда не упускал случая дать ей почувствовать, что восхищается ее
красотой; его домогательства не шокировали ее только потому, что она
постоянно чувствовала себя вне респектабельного круга - она уже пыталась
однажды объяснить это отцу. Но во многом другом он все-таки шокировал ее.
Она не могла свыкнуться с тем, что он пренебрегал чувствами других людей, с
его грубым презрением к людям, которые действовали ему на нервы, к его
намекам вполголоса в их адрес, - вот так же он вел себя по отношению к ее
отцу, когда проходил тогда с графом Росеком мимо памятника Шиллеру. Подчас
она поеживалась от некоторых его замечаний, хотя они бывали так забавны, что
она не могла не смеяться. Она видела, что это злит его и что он с еще
большим исступлением набрасывается на людей. Однажды она встала из-за стола
и ушла. Он побежал за ней, сел на полу у ее ног и, словно огромный кот, стал
тереться лбом о ее руки.
- Прости меня, моя Джип, но они же просто скоты. Кто бы мог удержаться?
Ну, скажи мне, кто бы мог удержаться, кроме моей Джип?
Ей пришлось простить его. Но однажды, когда он вел себя за обедом
особенно вызывающе, она сказала:
- Нет. Я не могу. Это ты - скот.
Он вскочил и мрачный, разъяренный вышел из комнаты. Это был первый