"Ярослав Голованов. Марсианин (опыт биографии)" - читать интересную книгу автора

этих слов, а Фридель вдруг горько заплакал.
Эти слезы он всю жизнь носил в себе и чувствовал, как они накапливаются
в нем, потому что всю жизнь, год за годом, с постоянно умножающимся
отчаянием постигал он чудовищные трудности, которые должен был преодолеть,
чтобы улететь с планеты, на которой родился. Легендарный звездный дождь,
ноздреватые метеориты за стеклами витрин Домского музея, рассказы отца о
далеких мирах, населенных неведомыми существами, и звезды, звезды в окне,
звезды в черной решетке кленовых веток, бесчисленные звезды в бескрайнем
небе - все это наполняло его сердце необычайным восторгом, но не сладким и
бессильным восторгом созерцателя, а требовательным, энергичным восторгом
деятеля. Он не мечтал о далеких мирах, он думал о них, а это - гигантская
разница!
Взрослым, сложившимся человеком он написал слова, переполненные этим
отроческим волнением: "Кто, устремляя в ясную осеннюю ночь свои взоры к
небу, при виде сверкающих на нем звезд, не думал о том, что на далеких
планетах, может быть, живут подобные нам разумные существа, опередившие нас
в культуре на многие тысячи лет. Какие несметные культурные ценности могли
бы быть доставлены на земной шар, земной науке, если бы удалось туда
перелететь человеку, и какую минимальную затрату надо произвести на такое
великое дело в сравнении с тем, что бесполезно тратится человеком".
Прав Фридрих Артурович: все в юные годы думают об этом, глядя на
звезды. Но идет время, из маленьких семян полудетских забот вырастают
могучие стволы забот взрослых, увенчанные густой, неопадающей, вечно шумящей
кроной неотложных дел и повседневной суеты, и кроны эти закрывают нам
звезды, и уже просто не остается времени думать о далеких мирах. И какие-то
сегодняшние, чаще всего довольно ничтожные приобретения начинают блестеть
для нас ярче, чем будущие горы сокровищ внеземных культур. И вот уж со
всепрощающей улыбкой умудренного жизнью человека поглядываем мы на своих
детей, задумчиво смотрящих в звездное небо.
У большинства людей земная жизнь заслоняет собой жизнь космоса, а у
Цандера жизнь космоса заслонила всю его земную жизнь. Сделало ли это его
счастливым? В обывательском смысле этого слова нет, конечно! Он никогда,
если исключить юные годы в родительском доме, не жил в достатке, часто
бедствовал, бывало, недоедал. У него никогда не было дорогих вещей, нарядных
костюмов, хрусталя, дорогих картин, старинного рояля или, наоборот,
современного автомобиля, никакими вещами он не дорожил и не представлял
себе, как можно дорожить вещами, разве что любил свою прекрасную большую
логарифмическую линейку, каких теперь не делают и делать не будут, поскольку
микрокалькуляторы победили линейки. Он мало путешествовал, за всю жизнь не
было у него ни одного увлекательного туристического круиза, ни одной
зарубежной поездки, если не считать полутора совсем не сладких лет учебы в
Данциге. Он не умел, а главное - он не мог, не способен был отдыхать. Точно
так же он не мог позволить себе в той мере, в которой ему хотелось, отдаться
книгам, музыке, театру. Неведомы были ему сомнительные радости шумных
застолий. Короче, можно предположить, что не столь уж многие люди хотели бы
поменяться с ним судьбами.
Но он, конечно же, был счастлив! И судьба его способна вызвать жгучую
зависть. Он был очень счастлив в самом высоком и благородном смысле этого
слова. Природу этого чувства объяснил замечательный наш критик Дмитрий
Иванович Писарев, умерший за 19 лет до рождения Цандера. "Он счастлив,