"Эбрахим Голестан. Любовь юных лет" - читать интересную книгу автора

понял: пора бежать от знакомых мест, от усаженной деревьями дороги к школе,
от их дома под аркой, и от кинотеатра, и даже от той комнатушки, где
по-прежнему висели холщовые занавески - немые наперсницы детских лет - и
желтел дощатый потолок, вобравший в себя миры моих ночных раздумий.
Я вернулся в Тегеран еще до окончания летних каникул.
Обычно в поездке степной пейзаж, земля, колючки, полны миражей и горы
отпускали мысль на свободу, будто плавно отворялась дверца - и приходили
воспоминания, возникали планы, неясное приобретало определенность. А в этот
раз определилось только одно - надо выбросить ее из головы. И возник только
один план - начать жить, не думая о ней, потому что воспоминания о ней
мучительны. Поездка не была беззаботной, скорее, проникнута
одной-единственной заботой.
В конце лета в Тегеране жилось неплохо. Днем я убегал в горы, бродил
вдоль укрытой деревьями речки по безлюдным ущельям Паскале, а то слонялся по
городу или от нечего делать сидел в уютном уголке кафе "Фирдоуси". По
вечерам можно было гулять в толпе посреди улицы, или устроиться в тени у
ручья на Пехлеви, охлаждая в воде, прежде чем поднести ко рту, крупные
грозди винограда, или блаженствовать в саду чайханы, глазея по сторонам. Но
больше всего мне нравилось стоять у прилавка бакалейщика и наблюдать, как со
дна стакана с пивом поднимаются мелкие золотые пузырьки, а потом, отхлебнув
пива, жевать ломкую соленую мякоть огурца и терпкие маслины и беседовать с
бакалейщиком, у которого были золотые зубы и маленькие усики. Жена
бакалейщика была беременна. Жилые комнаты располагались на втором этаже, над
лавкой, и вечерами, перед закрытием, жене становилось нестерпимо скучно, и
она спускалась вниз, к мужу. Покладистый Хамазасп отпускал нам в кредит.
Иногда он смеялся, и золотые зубы сияли под маленькими усиками. Прощаясь, он
говорил: "Ну, с Богом".

Однажды принесли телеграмму. Сестра сообщила, что я должен пойти по
такому-то адресу и забрать присланное из дома пальто. Адрес мне ничего не
говорил. Лето только-только уступало место осени, и пальто вполне могло
полежать у этих людей. Через несколько дней пришло письмо от сестры. Среди
всего прочего была строчка и про пальто, она писала о какой-то радости,
которая непременно ожидает меня вместе с пальто. Ни на какую радость я не
рассчитывал, но подумал: "Вот, кстати, и возьму его сегодня". Разыскав
указанный сестрой дом, я назвал себя и объяснил, что для меня привезли
посылку. Человек, открывший дверь, ничего не знал об этом. Я проверил адрес,
оказалось, тот самый. Мужчина подтвердил, что все верно, и скрылся в доме.
На этот раз вышла девушка, она тоже ничего не знала про посылку, но, когда я
упомянул наш город, воскликнула: "Да-да!" - и убежала. Я ждал на улице,
наблюдая, как в тени, под деревьями, цирюльник бреет голову дворнику и как
быстро бежит под гору вода в арыке, огибая стволы чинар. Со двора
послышались приближающиеся шаги.
После того давнего вечера в кино я впервые оказался так близко от нее.
Сначала я сам запретил себе приближаться к ней, потом это стало невозможно,
а теперь без предупреждения, даже не подозревая ни о чем, я попал к ней в
дом. Она схватилась рукой за дверь, побелела, а я непроизвольно произнес:
- Здравствуй, родная моя. Она не откликнулась.
- Здравствуй, родная.
Она молчала, опустив глаза.