"Оливер Голдсмит. Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в лондоне, своим друзьям на востоке" - читать интересную книгу автора

больше, чем смерти. Чтобы избежать презренья, он готов расстаться с жизнью,
и умирает, когда ему кажется, что он утратил уважение света.
Гордость равно питает их национальные пороки и добродетели. Англичанин
приучен любить короля как своего друга, но признавать лишь одного повелителя
- закон, который он сам учреждает. Ему внушают презрение страны, где свобода
одного покупается ценой всеобщего рабства, где сначала возносят тирана, а
потом трепещут перед его властью, точно она дарована небесами. Повсюду у них
только и разговоров, что о свободе, и тысячи людей готовы расстаться с
жизнью ради этого слова, хотя, возможно, ни один даже не понимает его
смысла. Однако последний мастеровой почитает за долг ревностно беречь
свободу своей страны и нередко рассуждает о ней так высокопарно, как не
пристало даже великому императору, ведущему свою родословную от Луны.
На днях, проходя мимо одной из городских тюрем, я невольно остановился,
чтобы послушать разговор {1}, который, как мне казалось, должен был немало
меня позабавить. Беседу вели арестант-должник за решеткой, часовой и
присевший передохнуть носильщик. Говорили они о возможной высадке французов
{2}, и каждый из собеседников, выказывал живую готовность защитить родину от
грозной опасности.
- Что до меня, - воскликнул арестант, - то больше всего я тревожусь за
нашу свободу! Что с ней станется, если победят французы? Друзья мои, ведь
свобода - главное достояние англичанина, ради ее спасения не жалко и жизни.
Нет, ее французу у нас не отнять! А уж если они победят, нечего ждать, что
они сохранят нашу свободу, потому что сами они рабы!
- То-то и есть, что рабы, - подхватил носильщик, - все поголовно рабы!
Им только тяжести таскать - больше ни на что не годятся. Да чтоб мне
отравиться этим глотком (в руке он держал кружку), если я соглашусь на такое
рабство. Я лучше в солдаты пойду!
Часовой, взяв стакан у носильщика, воскликнул с неподдельным жаром:
- Да что там свобода! Наша религия - вот что от таких перемен
пострадает! Да, любезные, вере урон будет! Чтоб дьявол утащил меня в
преисподнюю (столь торжественной была его клятва!), но уж коли французы сюда
явятся, нашей вере придет конец!
Произнеся это, он не осушил кружку залпом, а поднес ее к губам и выпил
неторопливо с истинным чувством.
Короче говоря, в Англии каждый мнит себя политиком; даже прекрасный пол
часто мешает слова любви с речами о суровых опасностях, угрожающих нации, и
нередко побеждает, прибегая к оружию более губительному, чем глаза.
Как и в Китае, всеобщее увлечение политикой находит здесь
удовлетворение в ежедневных газетах {3}. Только у нас император пользуется
газетой, дабы наставлять свой народ, здесь же народ норовит поучать в
газетах правительство. Не думай, однако, будто сочинители этих листков и в
самом деле что-то смыслят в политике или в государственном управлении.
Сведениями своими они обязаны какому-нибудь оракулу в кофейне, который
услышал их накануне вечером за игорным столом от вертопраха, почерпнувшего
их у привратника одного вельможи, а тот выудил их у камердинера этого
вельможи, камердинер же сочинил все от начала до конца, чтобы позабавиться.
Англичане предпочитают внушать окружающим скорее уважение, нежели
любовь. Это придает чопорность их развлечениям и даже самая веселая беседа
всегда бывает слишком глубокомысленной для приятного времяпрепровождения.
Хотя в обществе ваш слух редко оскорбляет грубая шутка, но столь же редко