"Уильям Голдинг. Хапуга Мартин" - читать интересную книгу автора

туда почти с головой - только уши торчали, - заполнив ее собственным телом и
намокшей тяжелой одеждой. И тут же принялся вытягивать из задубевшего плаща
рукава куртки, пытаясь прикрыть ими ладони. После некоторых усилий ему
удалось защемить рукава пальцами и, сжав кулаки, накрыть их ворсистой
тканью. Спасательный пояс снова поднялся на грудь к самому горлу. Положив
ладонь под левую щеку, он лежал так, пробираемый дрожью. Солнце зашло,
зеленое небо стало синим, темно-синим; чайки, кружа, опустились вниз. По
телу прокатывалась дрожь, но в промежутках между приступами оно пребывало в
покое. Рот раскрылся, глаза с тревогой вглядывались в темноту. И вдруг,
когда его в очередной раз всего передернуло, само собой вырвалось:
- Плевать!
Чайка помахала крыльями и снова опустилась на скалу.

5

Нет, в яму он провалиться не мог, потому что тело разместилось во всю
длину. Сквозь затуманенное сознание он ощущал, как силы возвращаются, и это
принесло ему не только радость от того, что он вновь способен чувствовать
холод и физические неудобства, но и страдания от них. Вместо
апокалипсических видений и голосов, донимавших его прошлой ночью, теперь он
остался наедине со своей истерзанной и жалующейся плотью. Кончик иглы,
засевшей в глазу, притупился, и ее уколы больше не приносили таких мучений,
как раньше, когда он был готов вытерпеть любую боль, кроме этой. Но вместо
того чтобы переключиться, ему приходилось беспрерывно тереть ноги друг о
друга или прижиматься телом к каменной плите, чтобы укрыться от холода с
одного бока, обнаруживая при этом, что замерзает другой и все настойчивее
требует к себе внимания. Он отрывал погруженный во тьму шар, в котором
сосредоточилась почти вся его жизнь, от жесткой, окаменелой поверхности,
вращал им и укладывал другим полушарием вниз. Между нынешней ночью и
предыдущей существовало еще одно отличие. Языки пламени угасли, но костер
все еще тлел. Теперь у него хватало времени и сил, чтобы заняться им.
Оцепенение сменилось устойчивым состоянием напряженности, словно кто-то
безжалостно растягивал его тело. Да и сама скала теперь, когда у него стало
чуть больше сил, причиняла дополнительные неудобства. То, что шар в момент
предельного изнеможения принял за гладкую поверхность, на самом деле
оказалось неровностями, которые, как можно было предположить, в отдельных
местах выпячивались буграми. Предположения перешли в уверенность, когда
бугры стали причинять то одной, то другой части тела неудобство, которое
затем перешло в тупую боль. А эта боль, если ее не остановить, грозила
превратиться в мучительную и могла обернуться языками пламени, чего нужно
было избежать. Поэтому он перемещал бедро - ерзал, убеждаясь, что бугра уже
нет, а есть лишь неровность. Снова и снова он прижимался бедром к
поверхности и замирал в темноте в ожидании чувства неудобства, потом тупой
боли, переходящей в мучительную, и наконец языка пламени.
В верхней части шара, теперь, когда окно погасло, он обнаружил, что
промежутки между приступами боли вновь стали заполняться голосами и
невидимыми предметами. Ему мерещилось, что где-то под ним, там, где
заканчиваются огни, горящие в центре Вселенной, проплывает солнце. Но и
солнце, и огни находились слишком далеко, чтобы его согреть. Он видел
красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой