"Уильям Голдинг. Бумажные людишки " - читать интересную книгу автора

одеянием. На мне была старая пижама, а завязка халата стягивалась на животе
немного выше резинки пижамных штанов, которая от ветхости уже ничего не
держала. Соответственно штаны вели себя одинаково даже в противоположных
ситуациях. Когда я худел, они спадали. Если я набирал вес, они сползали. В
одной руке я держал заряженное ружье, в другой фонарик, и мне нечем было
придержать штаны, когда они поползли под халатом - пришлось сдвинуть
колени. В таком положении трудно противостоять нападающему барсуку. С
большой неохотой я признал руку моей всегдашней судьбы - нелепого фарса.
И тут из мусорного ящика донесся новый звук. Я зашаркал туда нелепой
походкой: в одной руке ружье, другая держит фонарик и в то же время
прихватывает спадающие штаны. От внезапного порыва ветра зашумели ветки в
саду. У ящика я оказался в тот самый момент, когда барсук, встревоженный
непонятным звуком, застыл на месте преступления. Он поднял голову, увидел
меня, и это был единственный раз, когда я встретил "сдавленный крик" не в
книге. За криком последовало на высоких тонах то, что в комиксах обозначают
звукоподражанием "ги-и" или "гу-у". За кромкой ящика на фоне зари
показалось лицо профессора Рика Л. Таккера. Мне следовало бы пожалеть его,
но я не стал. Он мне осточертел, он всюду влазил, все вынюхивал и явно
хотел сделать меня своей персональной кормушкой. А теперь я застал его за
немыслимым святотатством. Я заговорил очень громко. Пусть весь мир
проснется, гремели мои децибелы, с чего это я должен скрывать, что
достойный профессор английской литературы роется в моих отбросах?
- Вы, наверное, очень проголодались, Таккер. Жаль, что мы не смогли
вас накормить как следует.
Он не издавал ни звука. За его спиной виднелась распахнутая дверь
кухни. Я не мог на нее указать - руки были заняты. Я сделал жест ружьем,
при этом придавил пальцем (я ведь тогда еще не привык к оружию) спусковой
крючок. Ружье выстрелило со звуком, который днем показался бы не громче
хлопка пробки из-под шампанского, но на рассвете напомнил первый залп при
высадке в Нормандии. Таккер, надо полагать, издал второй сдавленный крик,
но я ничего не слышал, кроме выстрела, эха от него и воплей птиц на много
миль кругом. Таккер повернулся и неуклюже, как барсук, затопал на кухню. Я
потрусил за ним следом, включил свет, закрыл дверь и приставил к ней ружье.
Я свалился на табурет у кухонного стола, а Таккер, понимая неизбежность
дальнейшего разговора, сел напротив. Из-за собственного дурацкого положения
и бестолковости мое раздражение переросло в ярость.
- Бога ради, Таккер!
Щека у него была вымазана чем-то съедобным, к тыльной стороне ладони
прилип мармелад с парой чаинок. Видно было, как он старался - даже разрывал
пластиковые мешки, которые я выставлял для сельских мусорщиков, или, как
выразился бы Таккер, "работников санитарной службы".
В правой руке Таккер сжимал кучу смятых бумаг, которые я еще сутки
назад полагал надежно уничтоженными. К. его халату прилипли обрывки бумаги
с написанными на них детскими каракулями.
- Господи, Таккер, вы же... Вы думаете, для чего я это выбросил?
Ну-ка...
Тут мне стало не по себе. Все не так просто.
- То, что вы держите, Таккер, нормальные люди называют компроматом. У
меня его немного, но то, что есть, не стоит и рулона приличной туалетной
бумаги. Можете забрать это с собой, если хотите.