"Николай Васильевич Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки, ч.I (Сорочинская ярмар" - читать интересную книгу автора

уже он грусть и пустыню и димо внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и
вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют,
наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и
грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.



ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА
Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви

За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти
не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его
рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да скинет новое или
переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ - нам, простым
людям, мудрено и назвать их - писаки они не писаки, а вот то самое, что
барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины,
да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, - один из
этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и
позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом
кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже
прочли, - привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине,
показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками,
но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал
мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать.
Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку.
- Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?
Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.
- Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова.
- Кто вам сказал, что это мои слова?
- Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.
- Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше, сучий москаль. Так
ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови! Слушайте, я вам
расскажу ее сейчас.
Мы придвинулись к столу, и он начал.

Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только
буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно рассказывать. Бывало,
поведет речь - целый день не подвинулся бы с места и все бы слушал. Уж не
чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть(1),
да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за
шапку да из хаты. Как теперь помню - покойная старуха, мать моя, была еще
жива, - как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и
замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем,
выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая
как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь
чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в
кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет с своей
печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про
вязов, про молодецкие дела Подковы, Полтора Кожуха и Сагайдачного не
занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от