"Николай Васильевич Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки, ч.I (Сорочинская ярмар" - читать интересную книгу автора

Малоросс. песня

Рассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо
шумевший вокруг него народ. Усталое солнце уходило от мира, спокойно
пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко
румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные
каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами
оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в
огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной
меди. Говор приметно становился реже и глуше, и усталые языки перекупок,
мужиков и цыган ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начинал
сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по
утихавшим улицам.
- О чем загорюнился, Грицько? - вскричал высокий загоревший цыган, ударив
по плечу нашего парубка. - Что ж, отдавай волы за двадцать!
- Тебе бы всё волы да волы. Вашему племени все бы корысть только. Поддеть
да обмануть доброго человека.
- Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с досады ли, что сам
навязал себе невесту?
- Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки
быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да
и назад... Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки
старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока!
Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех
дурней, которые позволяют себя седлать бабам...
- А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика отдать нам
Параску?
В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах цыгана было
что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек,
взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе кипят
достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле -
виселица. Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот,
вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза
и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов - все это
как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой
именно был тогда на нем. Этот темно-коричневый кафтан, прикосновение к
которому, казалось, превратило бы его в пыль; длинные, валившиеся по плечам
охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на босые загорелые ноги, - все
это, казалось, приросло к нему и составляло его природу.
- Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не солжешь только! -
отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.
- За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вот тебе и
синица в задаток!
- Ну, а если солжешь?
- Солгу - задаток твой!
- Ладно! Ну, давай же по рукам!
- Давай!

VI