"Николай Васильевич Гоголь. Повести (ПСС Том 3)" - читать интересную книгу автора

доставляло ей удовольствие, во-вторых, это могло показать его торнюру и
ловкость, в-третьих, в танцах ближе всего можно сойтись, обнять хорошенькую
немку и проложить начало всему; короче, он выводил из этого совершенный
успех. Он начал какой-то гавот, зная, что немкам нужна постепенность.
Хорошенькая немка выступила на средину комнаты и подняла прекрасную ножку.
Это положение так восхитило Пирогова, что он бросился ее целовать. Немка
начала кричать и этим еще более увеличила свою прелесть в глазах Пирогова;
он ее засыпал поцелуями. Как вдруг дверь отворилась и вошел Шиллер с
Гофманом и столяром Кунцом. Все эти достойные ремесленники были пьяны, как
сапожники.
Но я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера.
"Грубиян!" закричал он в величайшем негодовании: "как ты смеешь
целовать мою жену? Ты подлец, а не русской офицер. Чорт побери, мой друг
Гофман, я немец, а не русская свинья!" Гофман отвечал утвердительно. "О, я
не хочу иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не хочу",
продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было похоже на
красное сукно его жилета. "Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии
мать моя, и дядя мой в Нюренберге, я немец, а не рогатая говядина! прочь с
него все, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камарат мой Кунц!" И
немцы схватили за руки и ноги Пирогова.
Напрасно силился он отбиваться; эти три ремесленника были самый дюжий
народ из всех петербургских немцев. Если бы Пирогов был в полной форме, то,
вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он
прибыл совершенно как частный приватный человек в сюртучке и без эполетов.
Немцы с величайшим неистовством сорвали с него все платье. Гофман всей
тяжестью своей сел ему на ноги, Кунц схватил за голову, а Шиллер схватил в
руку пук прутьев, служивших метлою. Я должен с прискорбием признаться, что
поручик Пирогов был очень больно высечен.
Я уверен, что Шиллер на другой день был в сильной лихорадке, что он
дрожал, как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции, что он бог
знает чего бы не дал, чтобы все происходившее вчера было во сне. Но что уже
было, того нельзя переменить. Ничто не могло сравниться с гневом и
негодованием Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его
в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера.
Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда итти прямо к генералу, описать ему
самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел
подать и письменную просьбу в Главный штаб. Если же Главный штаб определит
недостаточное наказание, тогда прямо в Государственный совет, а не то самому
государю.
Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую,
съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из "Северной Пчелы" и вышел уже
не в столь гневном положении. Притом довольно приятный прохладный вечер
заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к 9 часам он
успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала, при том
он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к
одному правителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание
чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в
мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров.
"Дивно устроен свет наш!" думал я, идя третьего дня по Невскому
проспекту и приводя на память эти два происшествия: "Как странно, как