"Николай Васильевич Гоголь. Мертвые души (другие редакции)" - читать интересную книгу автора

знаете, если будешь все время жить взаперти".

"Правда, правда", сказал Чичиков.

"Конечно", продолжал Манилов: "другое дело, если бы соседство было
хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы можно красноречиво
поговорить[можно поговорить] о любезности, о хорошем обращении, о
какой-нибудь науке, чтобы этак расшевелило душу, дало питательность и, так
сказать, парение этакое..." Здесь он еще что-то хотел выразить, но,
заметивши, что несколько зарапортовался, ковырнул только рукою в воздухе и
продолжал: "тогда бы, конечно, деревня и уединение имели бы очень много
приятностей. Но ведь решительно нет никого... Вот только иногда прочитаешь
"Сын Отечества"..."

"Это справедливо, совершенно справедливо", отвечал Чичиков. "Что может
быть лучше [того], как жить в уединении, наслаждаться зрелищем природы,
почитать иногда книгу".[Вместо "почитать иногда книгу": или упражнять ум в
занятиях высоких, которые бы доставляли моральную пишу сердцу. Размышлять о
чем-нибудь, или прочесть что-нибудь, господина Булгарина сочинения..."]

"Но знаете ли: все, если нет друга, с которым бы можно поделиться..."

"О, это справедливо! это совершенно справедливо![это совершенная
правда] Что все сокровища тогда в мире! Не имей денег, имей хороших людей
для обращения, сказал один мудрец".

"И знаете, Павел Иванович", сказал Манилов, сделавши такую сладкую
мину, что даже было несколько приторно, как натощак. "Тогда чувствуешь
какое-то эдакое духовное наслаждение... Вот как, например, теперь случай
доставил мне счастие говорить с вами и наслаждаться приятным вашим
разговором..."

"О, помилуйте! Как можно, чтобы я льстил себя... ничтожный человек и
больше ничего".[Как можно, чтобы я льстил себя такою надеждою. Я ничтожный
человек и не имею вовсе тех достоинств, которые бы могли мне приобресть
расположение. ]

"О, Павел Иванович! я бы с радостью отдал половину всего моего
состояния, чтобы иметь часть тех достоинств, которые имеете вы..."

"Напротив того, я бы почел с своей стороны за величайшее..."

Неизвестно, до чего бы дошли взаимные учтивства двух приятелей, если бы
вошедший слуга не доложил, что кушанье готово.

"Прошу покорнейше", сказал Манилов. "Вы извините, если у нас "нет·
такого обеда, какой на паркетах и в столицах. У нас просто по русскому
обычаю щи, но от [самого] чистого сердца. Прошу покорнейше!" Тут они еще
несколько времени поспорили о том, кому первому войти, и наконец Чичиков
вошел боком в столовую. В столовой уже стояли два мальчика, дети Манилова,