"Николай Васильевич Гоголь. Статьи, напечатанные в "Современнике" (1836-1837)" - читать интересную книгу автора

являлась в упреках сочинениям писателей, против которых рецензент питал
ненависть или неблагорасположение. Так же безотчетно изливал он гнев свой,
удовлетворяя минутному чувству.
2) Литературное безверие и литературное невежество. Эти два свойства
особенно распространились в последнее время у нас в литературе. Нигде не
встретишь, чтобы упоминались имена уже окончивших поприще писателей наших,
которые глядят на нас, в лучах славы, с вышины своей. Ни один из критиков не
поднял благоговейно глаз своих, чтобы их приметить. Никогда почти не стоят
на журнальных страницах имена Державина, Ломоносова, Фонвизина, Богдановича,
Батюшкова. Ничего о влиянии их, еще остающемся, еще заметном. Никогда они
даже не брались в сравнение с нынешнею эпохой, так что наша эпоха кажется
как будто отрублена от своего корня, как будто у нас вовсе нет начала, как
будто история прошедшего для нас не существует. Это литературное невежество
распространяется особенно между молодыми рецензентами, так что вообще
современная критическая литература совершенно похожа на наносную. Не успеет
пройти год-другой, как толки, вначале довольно громкие, уже безгласные,
неслышные, как звук без отголоска, как фразы, сказанные на вчерашнем бале.
Имена писателей, уже упрочивших свою славу, и писателей, еще требующих ее,
сделались совершенною игрушкою. Один рецензент роняет тех, которых поднял
его противник, и все это делается без всякого разбора, без всякой идеи. Иное
имя бывает обязано славою своею ссоре двух рецензентов. Не говоря о
писателях отечественных, рецензент, о какой бы пустейшей книге ни говорил,
непременно начнет Шекспиром, которого он вовсе не читал. Но о Шекспире пошло
в моду говорить, - итак, подавай нам Шекспира! Говорит он: "С сей точки
начнем мы теперь разбирать открытую пред нами книгу. Посмотрим, как автор
наш соответствовал Шекспиру", - а между тем разбираемая книга - чепуха,
писанная вовсе без всяких притязаний на соперничество с Шекспиром, и
сходствует разве только с духом и образом выражений самого рецензента.
3) Отсутствие чистого эстетического наслаждения и вкуса. Еще в
московских журналах видишь иногда какой-нибудь вкус, что-нибудь похожее на
любовь к искусству; напротив того, критики журналов петербургских, особенно
так называемые благопристойные, чрезвычайно ничтожны. Разбираемые сочинения
превозносятся выше Байрона, Гете и проч.! Но нигде не видит читатель, чтобы
это было признаком чувства, признаком понимания, истекло из глубины
признательной, растроганной души. Слог их, несмотря на наружное, часто
вычурное и блестящее убранство, дышит мертвящею холодностию. В нем видна
живость или горячая замашка только тогда, когда рецензент задет за живое и
когда дело относится к его собственному достоинству. Справедливость требует
упомянуть о критиках Шевырева, как об утешительном исключении. Он передает
нам впечатления в том виде, как приняла их душа его. В статьях его везде
заметен мыслящий человек, иногда увлекающийся первым впечатлением.
4) Мелочное в мыслях и мелочное щегольство. Мы уже видели, что критика
не занималась вопросом важным. Внимание рецензий было устремлено на целую
шеренгу пустых книг, и вовсе не с тем, чтобы разбирать их, но чтобы блеснуть
любезностию, заставить читателя рассмеяться. До какой степени критика
занялась пустяками и ничтожными спорами, читатели уже видели из знаменитого
процесса о двух бедных местоимениях: сей и оный. Вот до чего дошла, наконец,
русская критика!
Кто же были те, которые у нас говорили о литературе? В это время не
сказал своих мнений ни Жуковский, ни Крылов, ни князь Вяземский, ни даже те,