"Николай Васильевич Гоголь. Не напечатанное при жизни, незавершенное (1840-е годы)" - читать интересную книгу автора

временем из этого употребление.
Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих,
показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня
находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может
быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я
придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком
смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения,
вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая
польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы,
подталкивала. Вот происхождение тех первых моих произведений, которые одних
заставили смеяться так же беззаботно и безотчетно, как и меня самого, а
других приводили в недоумение решить, как могли человеку умному приходить в
голову такие глупости. Может быть, с летами и с потребностью развлекать себя
веселость эта исчезнула бы, а с нею вместе и мое писательство. Но Пушкин
заставил меня взглянуть на дело серьезно. Он уже давно склонял меня
приняться за большое сочинение и наконец один раз, после того как я ему
прочел одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое, однако ж,
поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: "Как с этой
способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг
всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение!
Это просто грех!" Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое
сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в
пример Сервантеса, который хотя и написал несколько очень замечательных и
хороших повестей, но, если бы не принялся за "Донкишота", никогда бы не
занял того места, которое занимает теперь между писателями, и в заключенье
всего отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам
что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому.
Это был сюжет "Мертвых душ". (Мысль "Ревизора" принадлежит также ему.) На
этот раз и я сам уже задумался серьезно, - тем более что стали приближаться
такие годы, когда сам собой приходит запрос всякому поступку: зачем и для
чего его делаешь? Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно,
сам не зная зачем. Если смеяться, так уже лучше смеяться сильно и над тем,
что действительно достойно осмеянья всеобщего. В "Ревизоре" я решился
собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все
несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше
всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над
всем. Но это, как известно, произвело потрясающее действие. Сквозь смех,
который никогда еще во мне не появлялся в такой силе, читатель услышал
грусть [35]. Я сам почувствовал, что уже смех мой не тот, какой был прежде,
что уже не могу быть в сочиненьях моих тем, чем был дотоле, и что самая
потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами окончилась
вместе с молодыми моими летами. После "Ревизора" я почувствовал, более
нежели когда-либо прежде, потребность сочиненья полного, где было бы уже не
одно то, над чем следует смеяться. Пушкин находил, что сюжет "Мертвых душ"
хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю
Россию и вывести множество самых разнообразных характеров. Я начал было
писать, не определивши себе обстоятельного плана, не давши себе отчета, что
такое именно должен быть сам герой. Я думал просто, что смешной проект,
исполненьем которого занят Чичиков, наведет меня сам на разнообразные лица и
характеры; что родившаяся во мне самом охота смеяться создаст сама собою