"Николай Васильевич Гоголь. Не напечатанное при жизни, незавершенное (1840-е годы)" - читать интересную книгу автора

рассказывал Корнилович о временах до Петра и при Петре [21]. Роман же его,
довольно любопытный по частям [22], вял и скучен в целом: эти драгоценные
перлы сведений исторических, которые рассыпаны на страницах его, погибают
там совершенно бесплодно. Мне сказывали, что вообще в последнее время
повесть сделала у нас успех и несколько молодых писателей показали особенное
стремленье к наблюденью жизни действительной. Из того, что удалось прочесть
мне самому, я заметил также тому признаки, хотя постройка самих повестей мне
показалась особенно неискусна и неловка; в рассказе заметил я излишество и
многословие, а в слоге отсутствие простоты. Но я уверен, что если в каждом
из этих писателей прежде сформируется человек, чем писатель, - все прочее
придет само собою, и каждый из них, обнаружа еще сильней особенности пера
своего, не покажет ни одного из этих недостатков. Не могу не упомянуть о
писателе, выступившем на литературное поприще драмою "Смерть Ляпунова" [23].
Не имея в себе полной зрелости строенья драматического, которое доступно
одним только опытным драматургам, драма эта имеет в себе много тех
достоинств, которые пророчат в творце ее писателя замечательного. Слышать
живость минувшего и уметь заговорить о нем таким живым языком - это свойство
великое! Я бы на его месте так и впился в русские летописи и ни на миг не
оторвался бы от этого чтения. Он может много извлечь оттуда прекрасных
предметов. Почему знать, может быть, от такого чтения родилась бы в нем
благословенная мысль написать правдивую историю времени, его преимущественно
поразившего. Вполне историческое произведение, исполненное писателем,
умеющим так живо чувствовать исторические характеры, и написанное таким
живым пером, будет в несколько раз значительней исторических драм. Кстати, о
молодых и начинающих писателях. Мне бы очень хотелось, чтобы ты отыскал
Прокоповича [24] и умел склонить его взяться за перо повествователя. Из всех
тех, которые воспитывались со мною вместе в школе и начали писать в одно
время со мной, у него раньше, чем у всех других, показалась наглядность,
наблюдательность и живопись жизни. Его проза была свободна, говорлива; все
изливалось у него непринужденно-обильно, все доставалось ему легко и
пророчило в нем плодовитейшего романиста. Он задремал теперь, я это знаю; он
дал заснуть в себе желанию действовать на поприще просторном, самый круг его
стал тесен и перед ним мало жизненного поля для наблюдений. Но жизнь везде
жизнь, и чем меньше ее простор и теснее ее круг, тем основательней и глубже
он может быть нами исследуем и проникнут. Уже самая своя собственная
душевная повесть, предметом которой будет взято собственное пробуждение от
мертвенного застоя, заставляющее с ужасом взглянуть человека на
животно-истраченную жизнь свою, может быть высоким предметом для романа.
Какой бы праздник был душе моей, если бы я встретил в "Современнике"
повесть, под которою было бы подписано его имя! Что же касается до меня
самого, то я по-прежнему не могу быть работящим и ревностным вкладчиком в
твой "Современник". Ты уже сам почувствовал, что меня нельзя назвать
писателем в строгом классическом смысле. Из всех тех, которые начали писать
со мною вместе, еще в лета моего школьного юношества, у меня менее, чем у
всех других, замечались те свойства, которые составляют необходимые условия
писателя. Скажу тебе, что даже в самых ранних помышлениях моих о будущем
поприще моем никогда не представлялось мне поприще писателя [25]. Столкнулся
я с ним почти нечаянно. Некоторые мои наблюдения над некоторыми сторонами
жизни, мне нужными для дела душевного, издавна меня занимавшего, были виной
того, что я взялся за перо и вздумал преждевременно поделиться с читателем