"Николай Васильевич Гоголь. Гетьман" - читать интересную книгу автора

быть, по сту верст во все стороны, взор не отыскивал этой суровой жилицы
севера? Невольно вперил он на нее глаза свои: она одна только посреди
обнаженного леса сохраняла, казалось, жизнь. Но жизнь ли это? Это была
мумия, которую с изумлением отыскивают между голыми скелетами, одну не
сокрушенную тлением. В ней видны те же черты, та же прекрасная форма
человека объемлет ее. Но, боже, в каком виде! Неотразимое, непонятное
чувство тоски и ужаса врывается в душу при взгляде на жалкий обман, которым
суетное искусство силится выхватить и удержать что-то похожее на жизнь.
- Это еще не большое диво, что сосна, а вот что диво. Лет за пятьдесят
перед тем, как мы балагурим с вами, жил, чуть ли не на вот этом месте, в
хоромах великий пан. Воевода ли он был, сотник ли какой или просто пан,
этого я не умею сказать; знаю только, что он был лях и не нашей веры. Жил
он, как все нечистые польские паны живут; дом с утра до вечера ходенем ходил
от вина и от песен, и далече прохватывала дрожь крещеного человека, когда он
слышал раздававшиеся из лесу крики. Хлопцы из дворни его то и дело что
наездничали по хуторам да обирали бедных жителей. Этого мало. Стали
обворовывать да обдирать божьи церкви, и такое делали... враг с ними! не
хочу и говорить, что такое. Побить бы их всех, добродию, - так нельзя,
потому что дворни одной у них было, может, с полторы сотни, да и на каждого
бердыши, самопалы и вся сбруя ратная. Вот и вызвался один дьякон, как уже
его звали и из какого приходу он был, ей-богу, добродию, не знаю, - вызвался
и пришел в лес. Если бы теперь не ночь и не засыпало листьем, то я, может
статься, показал бы вам останки этого дьявольского гнезда. На ту пору, -
так, видно, сам бог уже хотел, - был у них какой-то окаянный праздник.
Дьякон шел уже напропало, сказал: "Господи, благослови!" - и, сколько
доставало духу, толкнулся в ворота, запертые толпившимся народом. Цимбалы и
бандуры бренчали и гудели, словно на свадьбе, а пьяные паны и дворня изо
всей силы отдирали краковяк. Как только завидели дьякона, так, добродию, и
закричали: "Зачем сюда принесло попа?" А пан говорит: "Гей, хлопцы!
налейте-ка попу водки: пусть его танцует с нами, добрыми христианами,
краковяк, да подгоняйте его хорошенько батожьем!" Дьякон, исполнившись,
видно, святого духа, начал представлять нечестивым весь грех беззаконного
житья их, и какие на том свете будут им муки, и как будут они плясать в
пекле* только не по своей воле, а подгоняемые горячими вилами чертей. "А,
так ты еще и проповедь читаешь? Гей, хлопцы! поднимите попа на крылос, а
чтоб не застудил горла, накиньте ему галстук на шею!" И тут же челядь, с
нечеловечьим смехом и гиканьем, втащила несчастного дьякона на ту самую
сосну, мимо которой лежит нам путь. Позвольте, добродию: тут-то и история.
Сосна эта как раз стояла перед хоромами и, как нарочно еще, перед самыми
окошками панской светлицы. Вот, как ночь уже разогнала всех: кого на лавку,
кого под лавку, - пану нашему чудится, что на него каплет что-то холоднее.
"Что за нечистый! - подумал пан, - отчего это каплет?" Встал с постели,
глядит: колючие ветви сосны царапаются к нему сквозь стену и, будто живые,
вытягиваются длиннее, длиннее и как раз достают до него. Перекрестился,
может быть в первый раз отроду, наш пан, когда увидел, что из них каплет
человечья кровь, сначала холодная, как лед, а потом жжет, да и только! К
окну - так и ноги подкосились: сосна вся посинела, как мертвец, и страшно
кивает ему черною всклокоченною бородою. Сначала было думал пан, не хмель ли
бродит у него в голове; так на следующую ночь то же диво, и вся дворня в
один голос, что по лесу то и дело что отпевают усопшего таким страшным