"Николай Васильевич Гоголь. Гетьман" - читать интересную книгу автора

гоп!" - и тому подобное. Остраница попробовал было подойти к атаману,
которого указал ему Пудько и который лежал, подмостивши себе под голову
бочонок, но услышал от него одни совершенно бессвязные слова, из чего он
заключил, что все гуляли как следует, и решился оставить их в покое и
присоединиться к другим, которых храпение составляло самую фантастическую
музыку. Скоро все уснули.

<ГЛАВА 4>

Однако ж Остраница долго не мог заснуть; напрасно переворачивался он с
боку на бок и пробовал все положения: сон убегал его, а думы незваные
приходили и силою ложились в его мозгу. Итак, его приезд понапрасну; и
столько приготовлений, столько забот - все по-пустому! Она не хочет ехать с
ним. Так вот это та любовь, та горячая, безграничная любовь! Ей жаль матери:
для матери готова она забыть свою любовь. Способна ли она для страсти, когда
может еще думать при нем об другом, об отце или матери? Нет, нет! Где любовь
настоящая, такая, как следует, там нет ни брата, ни отца. "Нет, я хочу, -
говорил он, разбрасывая руками, - чтоб она или меня одного, или никого не
любила. Целуй, прижимай меня! Пусть жар дыханья твоего пахнёт мне на щеки!
Обнимая дрожащие груди твои, прижму тебя к моим грудям... И еще при этом
думать об другом!.. О, как чудно, как странно создана женщина! Как приводит
она в бешенство! Весь горишь! пламень в сердце, душно, тоска, агония... а
сама она, может, и не знает, что творит в нас; она себе так, как ни в чем не
бывало, глядит беспечно и не знает, что за муку произвела". Но между тем
луна, плывшая среди необозримого синего роскошного неба, и свежий воздух
весенней ночи на время успокоили его мысли. Они излились в длинном монологе,
из которого, может быть, <читатели> узнают сколько-нибудь жизнь героя. "И
как же ей, в самом деле, оставить бедную мать, которая когда-то ее лелеяла и
которую теперь она лелеет, для которой нет ничего и не будет уже ничего в
мире, когда не будет ее дочери? Она одна для нее радость, пища, жизнь,
защита от отца. Нет, права она. И странная судьба моя! Отца я не видал: его
убили на войне, когда меня еще на свете не было. Матери я видел только
посинелый и разрезанный труп. Она, говорят, утонула. Ее вытянули мертвую и
из утробы ее вырезали меня, бесчувственного, неживого. Как мне спасли
жизнь - сам не знаю. Кто спас? Зачем спас? Лучше бы пропал, не живши! Чужие
призрели. Еще мал и глуп, я уже наездничал с запорожцами. Опять случай: меня
полонили татары. Не годится жить меж ними христианину, пить кобылье молоко,
есть конину. Однако ж я был весел душой: ну, вырвусь же когда-нибудь на
волю! И вот приехал я на родину сирота сиротою. Не встретил никого
знакомого. Хотя бы собака была такая, которая знала меня в детстве. Никого,
никого! Однако ж хотя грустная, а все-таки радость была - и печально и
радостно! Больно было глядеть, как посмеивался католик православному народу,
и вместе весело. Подожди, ляше, увидишь, как растопчет тебя вольный
рыцарский народ! Что же? Вот тебе и похвалился! Увидел хорошую дивчину - и
все позабыл, все к черту. Ох, очи, черные очи! Захотел бог погубить людей за
беззаконья и послал вас. Собиралось компанейство отмстить за ругательства
над Христовой верой и за бесчестье народу. Я ни об чем не думал, меня почти
силою уже заставили схватиться за саблю. В недобрый час затеялась эта битва.
Что-то делают теперь в Польше коронный гетьман, сейм и полковники? Грех
лежать на печке. Еще бы можно было поправить; вражья потеря, верно б, была