"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

дверях комнаты и где бы ты ни пожелал еще золотое правило
отца-францисканца{98}, согласно коему надо предоставить вещам в мире идти
своим ходом, а об отце настоятеле не говорить ничего, кроме хорошего! Но
скажи мне, мой друг! Нет ли у тебя с собой чего-нибудь такого, чем бы мог я
хотя бы немного заглушить тот волчий аппетит, что вдруг у меня разыгрался?
Я вспомнил про бутерброд, который брал с собой на одинокую утреннюю
прогулку, но не съел, и нашел его в кармане еще завернутым.
- Колбаса или вообще кусок мяса были бы мне больше по вкусу, но на
безрыбье и рак рыба, - сказал Берганца и с удовольствием съел бутерброд,
который я кусками клал ему в рот. Когда все было съедено, он попытался
раз-другой прыгнуть, но прыжки получились довольно натужными и неловкими,
причем он много раз громко всхлипывал и чихал по-человечьи; потом он улегся
в позе сфинкса прямо перед дерновой скамьей, на которой я сидел, и,
уставившись на меня своими сверкающими глазами, так начал свою речь:
- Двадцати дней и ночей, дорогой мой друг, не хватило бы на то, чтобы
поведать тебе обо всех удивительных событиях, разнообразных приключениях и
необычайных переживаниях, коими была заполнена моя жизнь с того времени, как
я покинул госпиталь Воскресения в Вальядолиде. Однако тебе надобно знать
лишь о том, каким образом я оставил службу у Махуда, и о последних
перипетиях в моей судьбе, но и рассказ об этом будет столь длинным, что я
принужден тебя просить пореже меня перебивать. Лишь несколько слов, лишь
иногда какое-то рассуждение могу я тебе позволить, если оно будет толковым,
если же оно глупо, то оставь его при себе и не мешай мне без нужды, ибо у
меня хорошие легкие и я могу говорить долго, не переводя дыхания.
Я пообещал это, протянув ему правую руку, в которую он вложил свою
сильную правую переднюю лапу, а я пожал и потряс ее на славный немецкий
манер. Один из прекраснейших дружеских Союзов, какие когда-либо довелось
освещать луне, был заключен, и Берганца продолжал свою речь.
Берганца. Ты помнишь, что в ту пору, когда мне и моему усопшему другу
Сципиону (да ниспошлет ему небо отрадное воскресение) впервые был дан дар
речи, поручик Кампусано, который, терзаясь чудовищными болями, безмолвно
лежал в госпитале на матраце, подслушал наш разговор. А поскольку
превосходный дон Мигель де Сервантес Сааведра поведал миру об открытии
Кампусано, то я вправе предположить, что мои тогдашние дела, о которых я
сообщил моему дорогому незабвенному другу Сципиону, тебе в точности
известны. Стало быть, ты знаешь, что моей обязанностью было нести фонарь
впереди нищенствующих монахов, собиравших милостыню для госпиталя. И вот
случилось так, что на самой отдаленной от нашего монастыря улице, где одна
старая дама каждый раз щедро нам подавала, пришлось мне дольше обыкновенного
стоять со светильником, так как благодетельная рука все не показывалась из
окна. Махуд крикнул мне, чтобы я уходил подальше от этого места, - о, если
бы я послушался его совета! Но злые враждебные силы объединились в гибельную
комбинацию, она-то и решила мою злосчастную судьбу. Сципион предостерегающе
выл, Махуд просил меня жалобным тоном. Я уж хотел было уйти, но тут в окне
что-то зашуршало - какой-то узелок упал вниз, я бросился к нему, но
почувствовал, что меня обхватили сухие руки-змеи, длинная аистиная шея
вытянулась над моим затылком, морды моей коснулся острый, холодный, как лед,
ястребиный клюв, синие губы с чумными испарениями дохнули на меня
смертоносным дыханием ада, - зубы мои разжались, выпустив фонарь, и он был
разбит ударом кулака.