"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

могло уже радовать, ибо из-за каждой шутки торчала розга учителя-моралиста,
который как раз тогда особенно склонен наказывать ребятишек, когда они
безоглядно отдаются удовольствию.
Я. Я так и чувствую крепкие удары розгой, и вот уже неприличный смех
переходит в приличный плач.
Берганца. Вы, немцы, по-моему, похожи на того математика, который,
прослушав оперу Глюка "Ифигения в Тавриде", тихонько похлопал по плечу
своего восхищенного соседа и с улыбкой спросил: "А что удалось этим
доказать?" Все должно означать что-нибудь еще, кроме того, что оно есть, все
должно вести к какой-либо извне лежащей цели, которая сразу маячит перед
глазами, даже всякая радость должна стать чем-то еще, а не просто радостью и
способствовать какой-то телесной или моральной пользе, дабы, согласно
старому поварскому правилу, всегда бы сочеталось приятное с полезным.
Я. Но ведь цель одного только преходящего увеселения так мелка, что ты,
конечно же, отводишь театру и некую иную, более высокую.
Берганца. У искусства нет более высокой цели, нежели воспламенять в
человеке ту радость, какая избавляет все его существо от всех земных мук, от
всего унизительного гнета повседневной жизни, словно от нечистых шлаков, и
так его возвышает, что он, гордо и весело вскинув голову, видит
Божественное, даже входит с ним в соприкосновение. Возбуждение этой радости,
это возвышение до поэтической позиции, где легко верится во все дивные
чудеса чистого идеала и они даже становятся близкими, да и сама обыденная
жизнь с ее разнообразными пестрыми явлениями видится в сиянии поэзии
преображенной и прославленной во всех своих устремлениях, - лишь одно это,
по моему убеждению, есть истинная цель театра. Кто лишен дара рассматривать
эти явления жизни не как изолированные частности, разбросанные природой,
будто капризным ребенком в бесцельной игре, а как вытекающие из целого и
опять-таки тесно связанные в своем механизме, дара постигать их во
внутренней сути и передавать самыми живыми красками, - тот не может быть
драматургом, тщетным будет тогда его стремление "держать... зеркало перед
природой{146}, показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное - низости,
и каждому возрасту истории его неприкрашенный облик".
Я. Согласно этому должна измениться и способность к наблюдению, какую
требуют преимущественно от автора комедий.
Берганца. Разумеется. Из верного наблюдения и точной передачи
индивидуальных черт отдельных лиц может возникнуть в лучшем случае занятный
портрет, который, в сущности, способен вызвать интерес лишь у тех, кто знает
оригинал и получит возможность в сравнении с оным судить о практическом
мастерстве живописца. Однако сценическому характеру в виде слишком верного
портрета или даже лица, в котором сведены вместе отдельные черты со
множества портретов, будет всегда недоставать внутренней поэтической правды,
какая рождается только созерцанием человека с той высокой позиции. Короче:
драматург должен знать не столько людей, сколько человека. Взгляд истинного
поэта проникает в человеческую натуру до ее сокровенной глубины и охватывает
ее проявления, улавливая и отражая в своем сознании, будто в некой призме,
ее разнообразно преломленные лучи.
Я. Твои воззрения на искусство и театр, дорогой Берганца, встретят
немало возражений, хотя прежде всего то, что говорил ты о знании людей и о
знании человека, мне вполне по душе, и я вижу в этом причину того, почему
драмы и комедии известного поэта, бывшего одновременно актером{146}, так