"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

дом был в некотором смысле литературно-художественной биржей, где
совершались всевозможные сделки с суждениями об искусстве, с самими
произведениями, а иногда и с именами художников. Музыканты ведь дурашливый
народ!
Я. Как так, Берганца?
Берганца. Ты разве не замечал, что живописцы большей частью упрямы и
своенравны, что при дурном настроении никакие радости жизни их не веселят,
что поэты чувствуют себя довольными, лишь смакуя собственные сочинения? А
музыканты окрыленными стопами перепорхнут через все; любители вкусно поесть,
а еще больше - выпить, они тают от блаженства перед хорошим блюдом и перед
первейшим из первых сортов вина, забывая обо всем вокруг, мирясь со светом,
который подчас злорадно их жалит, и добродушно прощая ослу, что его "и-а" не
образует чистой септимы, ибо он всего только осел и по-иному петь не умеет.
Короче, музыканты не чувствуют черта, хоть бы он сидел у них на пятках.
Я. Но, Берганца, к чему опять это неожиданное отступление?
Берганца. Я хотел сказать, что моя дама наивысшего почтения
удостаивалась как раз от музыкантов, и когда ей удавалось, после шести
недель частных занятий, не в такт и без выражения отбарабанить какую-нибудь
сонату или квинтет, она слышала от них поразительнейшие восхваления, а все
потому, что ее вина, от лучших виноторговцев, были превосходны, а лучших
бифштексов не едали во всем городе.
Я. Фу, Иоганнес Крейслер так бы не поступил!
Берганца. Напротив, так он и поступал. Здесь нет никакого подхалимства,
никакой фальши. Нет, это добродушная снисходительность к плохому, или,
скорее, терпеливое слушание беспорядочных звуков, которые напрасно силятся
стать музыкой, а это добродушие, это терпение возникают из некой приятной
внутренней растроганности, которую, в свою очередь, неизбежно вызывает
хорошее вино, обильно выпитое после отменного кушанья. Музыкантов я за все
это могу только любить, а поскольку царство их - не от мира сего, они, как
граждане неведомого далекого города, кажутся в своем внешнем поведении и
повадках странными, даже смешными, - ведь Ганс высмеивает Петера за то, что
тот держит вилку в левой руке, меж тем как он, Ганс, всю свою жизнь держал
ее в правой.
Я. Но почему простые люди смеются надо всем, что для них непривычно?
Берганца. Потому что привычное стало для них столь удобным, что они
полагают: тот, кто делает или использует это по-другому, дурак, и он потому
так мучается и мыкается со своим чуждым им способом, что ихнего старого,
удобного способа не знает. И вот они радуются, что чужак такой глупый, а они
такие умные, и смеются над ним ото всей души, за что я их, тоже ото всей
души, прощаю.
Я. Я бы хотел, чтобы теперь ты вернулся к твоей даме.
Берганца. Я как раз и собирался. У моей дамы была своеобразная манера:
она хотела сама заниматься всеми искусствами. Она играла, как я уже говорил,
даже сочиняла музыку; малевала, вышивала, лепила из гипса и глины; она
сочиняла стихи, декламировала, и весь кружок должен был тогда слушать ее
отвратительные кантаты и восхищаться ее намалеванными, вышитыми,
вылепленными карикатурами. Незадолго до моего прибытия в дом она свела
знакомство с одной известной мимической артисткой{121}, которую ты,
наверное, часто видел, и с тех пор пошло это безобразие, - то, что стало
твориться отныне в кружке с мимическими представлениями. Моя дама была