"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

весьма милой девушки, однако ведь ты собирался говорить о поверхностном
намерении, о неискренности так называемых поэтических душ, и прежде всего
рассказать о катастрофе, которая погнала тебя сюда?
Берганца. Потише, потише, мой друг! Не мешай мне рассказывать так, как
мне приходит на ум. Разве это не благотворно для меня, если я подольше
задерживаюсь на некоторых отрадных минутах моей новой жизни? К тому же все,
что я рассказал о своем появлении в доме, коему я теперь желал бы
провалиться в преисподнюю, также относится к той страшной катастрофе, от
которой я хотел бы отделаться как можно быстрее, несколькими словами, - беда
в том, что моя проклятая склонность описывать все словами так же ярко и
красочно, как это видится мне моими духовными очами, опять влечет меня туда,
куда я не хотел!
Я. Ну, тогда, дорогой Берганца, рассказывай дальше по-своему.
Берганца. Все же Каньисарес в конце концов оказалась права.
Я. Что это ты вдруг?
Берганца. Принято говорить: черт разберет, что это такое; но многого не
разбирает и черт, и тогда люди опять говорят: экий глупый черт! Со мной и с
моим другом Сципионом это всегда оборачивалось как-то по-особому. В конце
концов, я и в самом деле Монтиель, урод в семье, которому маска собаки,
предназначенная ему в наказание, служит теперь для радости и увеселения.
Я. Берганца, я тебя не понимаю.
Берганца. Если бы я, с моей искренней приверженностью ко всему доброму
и истинному, с моим глубоким презрением ко всему поверхностному, к чуждой
всего святого суетности, охватившей сегодня большую часть людей, мог бы
собрать воедино весь мой ценный опыт, богатство так называемой жизненной
философии, и явился бы в представительном человеческом облике! Спасибо тебе,
дьявол, что ты дал колдовскому зелью бесцельно плавиться у меня на спине!
Теперь я, собака, лежу незамеченным за печкой и с издевкой, с глубокой
насмешкой, коей заслуживает ваша мерзкая пустая надутость, насквозь, до
глубины вижу вас, человечков, вашу натуру, которую вы обнажаете передо мной
без стыда и совести.
Я. Разве люди никогда не делали для тебя ничего хорошего, что ты с
таким ожесточением нападаешь на весь род людской?
Берганца. Дорогой мой друг, за мою довольно долгую жизнь мне случалось
принимать некоторые, быть может незаслуженные, благодеяния, и я с
благодарностью вспоминаю каждый отрадный, блаженный миг, какой мне
ненамеренно доставлял тот или иной человек. Заметь себе! Ненамеренно, сказал
я. Благодеяния, хочу я сказать, это дело совсем особого рода.
Если кто-то почесывает мне спину или тихонько щекочет у меня за ушами,
что сразу приводит меня в приятное, мечтательное состояние, или дает мне
смачный кусок жаркого, чтобы я изъявил готовность, к его удовольствию,
принести ему палку, которую он закинул подальше или даже бросил в воду, или
чтобы я служил, сидя на задних лапах (до смерти ненавистный мне маневр), то
этим он мне никакого блага не делает: это было даяние и получение, купля и
продажа, где о благодеянии и долге благодарности речи быть не может. Но
крайний людской эгоизм приводит к тому, что каждый лишь хвастливо восхваляет
то, что сам он дал, а полученного даже стыдится, вот почему часто получается
так, что оба одновременно винят друг друга в неблагодарности за оказанные
благодеяния. Мой друг Сципион, которому тоже иногда жилось плохо, служил в
то время в деревне у одного богатого крестьянина, человека жестокого,