"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Крейслериана (I) (Фантазии в манере Калло)" - читать интересную книгу автора

нескольких певческих академий. Быстро устраивается все для первого хора из
"Тита"{45}. Великолепно! Каноник, стоя вплотную позади меня, гремит над моей
головой таким басом, словно поет в соборе под аккомпанемент труб и литавр;
он прекрасно попадал в тон, но второпях почти вдвое затягивал темп. Но он по
крайней мере оставался верен себе настолько, что в продолжение всей пьесы
постоянно тащился на полтакта позади. У остальных же певцов обнаружилась
решительная склонность к древнегреческой музыке, которая, как известно, не
знала гармонии и шла в унисон; все они пели верхний голос с небольшими
вариантами в виде случайных повышений и понижений примерно на четверть тона.
Это несколько шумливое исполнение вызвало общий трагический трепет, можно
сказать, ужас, даже у сидящих за картами, теперь они уже не могли, как
раньше, мелодраматически вторить музыке, вплетая в нее декламационные фразы,
как, например: "Я любила - сорок восемь - беззаботно - пас - я не знала -
вист - мук любви - козырь", - и т.д. Выходило очень недурно. Наливаю себе
вина. "И это была вершина сегодняшней музыкальной выставки. Ну, теперь
конец!" - подумал я, встал и закрыл ноты. Но тут ко мне подходит барон, мой
античный тенор, и говорит:
______________
* Как у Тита (фр.).

- О дорогой господин капельмейстер! Говорят, вы божественно
импровизируете; о, пофантазируйте же для нас! Хоть немножко! Пожалуйста!
Я сухо возражаю, что сегодня фантазия мне решительно отказала; но, пока
мы беседуем, какой-то дьявол в образе щеголя в двух жилетах унюхивает под
моей шляпой в соседней комнате баховские вариации: он думает, что это так
себе, пустячные вариации, вроде: "Nel cor mi non piu sento"* - "Ah, vous
dirai-je, maman!"** и проч.{46}, и непременно желает, чтобы я сыграл их. Я
отказываюсь; тогда все обступают меня. "Ну, так слушайте же и лопайтесь от
скуки!" - думаю я и начинаю играть. Во время № 3 удаляется несколько дам в
сопровождении причесок а la Titus. Девицы Редерлейн не без мучений
продержались до № 12, так как играл их учитель. № 15 обратил в бегство
двухжилетного франта. Барон из преувеличенной вежливости оставался до № 30 и
только выпил весь пунш, который Готлиб поставил мне на фортепьяно. Я
благополучно и окончил бы, но тема этого № 30 неудержимо увлекла меня. Листы
in quarto*** внезапно выросли в гигантское folio****, где были написаны
тысячи имитаций и разработок той же темы, которых я не мог не сыграть. Ноты
ожили, засверкали и запрыгали вокруг меня, - электрической ток побежал
сквозь пальцы к клавишам, - дух, его пославший, окрылил мои мысли, - вся
зала наполнилась густым туманом, в котором все больше и больше тускнели
свечи, - иногда из него выглядывал какой-то нос, иногда - пара глаз; но они
тотчас же исчезали. Вышло так, что я остался наедине с моим Себастьяном
Бахом, а Готлиб прислуживал мне, точно какой-то Spiritus familiaris*****.
______________
* Сердце мое не чувствует больше (ит.).
** Ах, скажу вам, маменька! (фр.)
*** В четвертую долю (лат.).
**** В полный лист (лат.).
***** Домашний дух (лат.).

Я пью! Можно ли так мучить музыкою честных музыкантов, как мучили меня