"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Необыкновенные страдания директора театра" - читать интересную книгу автора

стайкой странствующих актеров. И вот с такими небольшими силами я рискнул
поставить эту великолепную комедию. Я совершенно не показывал, что это нечто
великое, что пьеса наша совсем особого рода, нет, я придавал ей веса не
больше, чем какой-нибудь драме Коцебу или Шрёдера, и артисты так ее и
восприняли, смутили их только стихи, но я сказал, что такова теперь, с
шиллеровских времен, мода и что роли придется выучить назубок. Любопытно,
очень любопытно, стоило лишь артистам познакомиться с непривычной материей,
как их интерес к этому шедевру стал расти от репетиции к репетиции. В такой
же мере и я постепенно открывал свое мнение о высоких достоинствах пьесы,
словно только теперь их заметил, и по поводу того, как ее надо играть. Все
это походило скорее на товарищеское совещание, чем на обучение. Мне удалось
расшевелить, зажечь делом даже вялые души, все козыри были у меня в руках!
Даже оба дворянина, от природы большие хамы, приладились удивительным
образом и, лишь чуть наведя лоск на собственное природное хамство, оказались
весьма занятны и забавны. Длинная эта пьеса была сыграна в полном
соответствии оригиналу без каких-либо сокращений.
Серый. Даже с селедками сэра Тоби?*
______________
* Шекспир. "Двенадцатая ночь, или Что угодно", первый акт, пятая сцена
(Примеч. автора.).

Коричневый. В селедках, дорогой друг, не было нужды, в пьесе было и так
достаточно соли, чтобы поддерживать в перекормленной черствым хлебом наших
новейших трагедий, комедий и драм публике постоянную жажду. Спектакль
удался, потому что всё дружно взаимодействовало, никто не вносил ничего
чужеродного, никто не выходил за пределы именно того, что ему надлежало
сыграть. Благодаря совершенному единству игры все вырисовывалось четко, и ни
одна сцена, даже ни одно слово не показались излишними. Воздействие на
публику оказалось таким, как я и предполагал. В первый же раз от души
смеялись над сэрами, но особенно над Мальволио, а именно в сцене в темнице,
когда шут говорит с ним, назвавшись священником сэром Томасом, остальное не
очень понравилось. Затем выделилась Мария... затем нежные сцены Оливии,
герцога... разительное сходство сестры и брата произвело большое впечатление
тоже с первого раза... Потом я дал в промежутке "Человеконенавистничество и
раскаянье", после - "Осенний день"{439}. Обе пьесы, которым прежде горячо
аплодировали, вызвали теперь, никто не понимал почему, скуку и
неудовольствие!.. Затем была повторена "Двенадцатая ночь" - и на тебе:
живейшее участие от начала и до конца... громкие, бурные аплодисменты...
вызовы... словом, все признаки того, что чужеземная вещь стала родной и
своей живой яркостью затмила туманную бледность... А я, поверьте, имел дело
с довольно-таки тяжелой на подъем публикой! Можете себе представить, как
высоко теперь чтут моего Шекспира осыпанные аплодисментами актеры.
Серый. Вы говорите о факте, о том, что испытали сами, и на это
возразить нечем! Но как обстояло дело с трагедиями?
Коричневый. Я уже сказал, почему не ставил героических пьес Шекспира.
Для трагедии я выбрал одного возвышенного писателя, чьи пьесы производили на
публику необыкновенное, незабываемое для меня впечатление. Я имею в виду
Кальдерона. Его "Поклонение кресту", первая из поставленных мною драм,
вызвало всеобщий восторг и стало кассовой пьесой, так называемым боевиком.
Об этом, однако, говорить много не стану, потому что заслуга автора,