"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Поэт и композитор (новелла)" - читать интересную книгу автора

относят то за счет поэзии, то за счет музыки, однако все объясняется тем,
что мертвая масса кое-как слепленных сцен, лишенных поэтической связи и
истины, не может пробудить к жизни дух музыки. Нередко композитор начинает
непроизвольно работать сам по себе, забывая о жалком тексте, а текст
плетется за музыкой и никак не может проникнуть в нее. Тогда музыка может в
каком-то смысле быть весьма недурной, то есть она может вызвать чувство
удовольствия, подобно пестрой и беглой игре ярких красок, но она не может
захватить слушателя магической мощью, внутренней глубиной. Опера
превращается в концерт, исполняемый на сцене с костюмами и декорациями.
Фердинанд. Так ты признаешь только собственно романтические оперы? Но
как же обстоит дело с музыкальными трагедиями, а тем более с комическими
операми в современных костюмах? Остается их решительно отвергнуть?
Людвиг. Никоим образом! Ведь в большинстве старинных трагических опер -
их, к сожалению, никто больше не сочиняет и не кладет на музыку - именно
подлинный героизм действия, внутренняя сила характеров и ситуаций потрясает
слушателя. Перед ним проходит сила таинственная, темная, управляющая богами
и людьми, он слышит странные и полные непонятных предчувствий звуки - музыка
возвещает ему вечные и непременные решения судьбы, а судьбе покорствуют тут
сами боги. Собственно фантастическое исключается из таких чисто трагических
сюжетов; но если в опере действуют боги, пробуждающие людей к высшей жизни,
подвигающие их на божественные деяния, в чудесных интонациях музыки
обязательно должен звучать некий высший язык. Ведь, кстати говоря, и
античные трагедии предполагали музыкальную декламацию, и разве не
сказывалась в том потребность в более высоком средстве выражения, нежели
простая обыденная речь? А наши музыкальные трагедии? Разве не вдохновили они
гениального композитора на создание возвышенного, можно сказать, священного
стиля, - так и представляется, будто человек чудесным образом ступает по
звучаниям, что слетают со златых арф херувимов и серафимов, направляясь в
царство света, в котором откроется для него тайна его собственного бытия. Я
бы хотел обратить твое внимание, Фердинанд, на великую вещь - на внутреннее
родство церковной музыки и трагической оперы; оно послужило старинным
композиторам основой для создания особого величественного стиля, о котором
новые не имеют ни малейшего представления, не исключая даже Спонтини, музыка
которого изливается роскошным, изобильным потоком. Не хочу произносить
сейчас имя великолепного Глюка, гордого полубога, но чтобы почувствовать,
что и куда меньшие дарования способны были воспринять подлинно
величественный трагический стиль, вспомни только хор жрецов Ночи из "Дидоны"
Пиччинни.
Фердинанд. У меня сейчас на душе так, как в прежние, златые дни нашей
совместной жизни. Ты вдохновенно говоришь о своем искусстве и возвышаешь
меня до таких воззрений, которые были мне недоступны. Поверь, в такой момент
мне начинает казаться, будто я очень хорошо разбираюсь в музыке. Думаю даже,
что теперь в груди моей не родится ни один стих, который был бы чужд звукам
и пению.
Людвиг. Но ведь таково истинное вдохновение поэта, создающего оперу! Я
утверждаю: он в душе своей должен уметь сочинять музыку не хуже самого
композитора, и последнего отличает лишь очень ясное сознание определенных
мелодий, даже определенных звучаний инструментов. Одним словом, композитор
уверенно управляет всем внутренним царством звучаний и только этим
отличается от поэта. Однако мне остается еще высказать свое мнение об opera