"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Поэт и композитор (новелла)" - читать интересную книгу автора

выстраивать задуманный сюжет в драматической форме, в стихах, то я все равно
едва ли решился бы сочинять сам для себя оперу.
Фердинанд. Но кто лучше тебя сумеет вникнуть в твои музыкальные
искания?
Людвиг. Должно быть, ты прав. Однако мне порою кажется, что на душе у
композитора, вознамерившегося излагать стихами задуманный им оперный сюжет,
- что на душе у него должно быть примерно так, как у живописца, которого
принуждали бы поначалу изготовлять трудоемкую гравюру на меди, а затем уже
живыми красками рисовать образ, зачатый его фантазией.
Фердинанд. Ты полагаешь, что необходимый для сочинения музыки пыл весь
изойдет искрами и испарится, пока композитор рифмует свои строки?
Людвиг. Разумеется! Так это и будет. В конце концов мои стихи покажутся
мне чем-то вроде бумажных гильз от вчерашних ракет, что разлетелись во все
стороны, треща и прогорая... А если говорить серьезно, то мне
представляется, что в музыке более, чем в каком-либо другом искусстве, для
успеха сочинения необходимо, чтобы целое схватывалось с пылу с жару, вместе
со всеми своими частями и мельчайшими деталями, потому что всякое
оттачивание и вылизывание в музыке хуже и вреднее всего. Я ведь по
собственному опыту знаю, что самая лучшая мелодия - та, что словно по
мановению волшебной палочки пробуждается при чтении стихотворения. Для
композиторского замысла она, быть может, даже единственно истинна. Сочиняя
стихи, музыкант не мог бы не увлекаться музыкой, которую вызывает сама же
драматическая ситуация. До конца захваченный музыкой, думая лишь о мелодиях,
плывущих к нему, композитор напрасно мучился бы над словами, а если бы ему и
удалось принудить себя силой, то мелодический поток, только что бушевавший и
гнавший перед собой высокие волны, очень скоро ушел бы в бесплодный песок
пустыни. Еще более определенно выскажу тебе глубочайшее свое убеждение: в
миг музыкального вдохновения любые слова, любые фразы показались бы
композитору бледными, жалкими, ни на что не годными, и ему пришлось бы
сходить с высот своего вдохновения лишь затем, чтобы просить подаяния в
низшей сфере слов. А ведь здесь ему быстренько подрежут крылья - словно
плененному орлу, - и никогда уж не сможет он взлететь к солнцу!
Фердинанд. Недурно сказано; но веришь ли, что в моих глазах ты не
столько убеждаешь меня, сколько оправдываешь свое нежелание прокладывать
себе путь к музыкальному творчеству через все эти неизбежные сцены, арии,
дуэты и прочее?
Людвиг. Пусть так. Зато я повторю свой прежний упрек: почему же ты сам,
раньше, когда мы были связаны единым художественным устремлением, так и не
пожелал удовлетворить мою заветную мечту и не сочинил для меня оперы?
Фердинанд. Вот почему: я считаю это самым неблагодарным занятием на
свете. Сознайся, нет людей более своенравных в своих требованиях, нежели вы,
композиторы, и если ты утверждаешь, что нельзя ожидать, чтобы музыкант
выучивал приемы, необходимые в ремесле стихотворца, то и я, со своей
стороны, полагаю, что для поэта слишком уж обременительно заботиться о
точном исполнении всех ваших пожеланий, о строении терцетов, квартетов,
финалов и всего остального, тогда как в противном случае поэт, как это, к
сожалению, всегда и происходит, каждый миг будет погрешать против
общепринятой формы. Хотя почему она всеми принята, это уж знайте сами.
Хорошо, мы с величайшим напряжением души стремимся наполнить подлинной
поэзией всякую сцену, стремимся живописать любую ситуацию самыми