"Эрнст Теодор Амадей Гофман. Фермата (новелла)" - читать интересную книгу автора

итальянок, разодетых по последней моде - фантастически ярко и пестро, дерзко
и все же изящно, и вот они подходят к моему дяде и начинают говорить -
громко и благозвучно. Что же это за странный язык, на котором они говорят?!
Порой звучит вроде как и по-немецки. Дядя не понимает ни слова, он отступает
в смущении, он указывает дамам на софу. Те же усаживаются, разговаривают
между собой, - речь их льется словно музыка... Наконец они как-то
объясняются с дядей, - это две певицы, они намерены дать концерт и
обращаются к дяде с просьбой помочь им устроить его.
Пока они разговаривали между собой, я по речам их понял, как зовут
каждую из них, и если прежде это парное явление сильно сбивало меня с толку,
то теперь мне почудилось, что я более ясно и отчетливо вижу каждую из них по
отдельности. Лауретта - она была постарше и все сверкала по сторонам своими
очами - говорила невероятно быстро и живо, бурно жестикулируя, и тем
окончательно запугивала дядю, который пришел в невероятное смущение. Она
была не слишком высока ростом, у нее были пышные телеса, и я невольно
засмотрелся на еще не изведанные мною прелести. Терезина, повыше и
постройнее, с лицом чуть вытянутым, серьезным, говорила мало, лишь вставляя
время от времени свое словцо, и, видно, была порассудительней. Иной раз она
как-то загадочно улыбалась, мой добрейший дядюшка, очевидно, забавлял ее, а
тот прятался в своем шелковом шлафроке, как улитка в домике, напрасно
стараясь скрыть желтую ленту - завязку ночной рубашки, а она то и дело
выползала наружу на целый локоть, свешиваясь вниз словно маленький хвостик.
Наконец они поднялись с места - дядя пообещал им устроить концерт на третий
день. Сестры пригласили его и меня - дядя представил меня как юного виртуоза
- на шоколад, на послезавтра.
Торжественно и медленно всходили мы по лестницам, и на душе у нас обоих
было так, словно нам предстояло некое приключение, которое было нам явно не
по силам. Поначалу дядя сказал немало хорошего об искусстве (должно быть, он
недурно приготовился), но только сказанного им никто не понял - ни мы, ни
другие, - затем я дважды очень сильно обжег язык шоколадом, горячим как
кипяток, но лишь молчал и улыбался, снося боль с стоическим терпением,
подобно новому Сцеволе. Затем Лауретта предложила что-нибудь спеть. Терезина
взяла в руки гитару, настроила ее и начала свою игру с нескольких
полнозвучных аккордов. Мне никогда еще не доводилось слышать этот
инструмент, таинственные гулкие звуки его струн взволновали меня до глубины
души. Лауретта еле слышно начала петь, она долго-долго выдерживала один
звук, доведя его до полнейшего фортиссимо, а затем внезапно перешла к бойкой
затейливой руладе, занявшей целых полторы октавы. До сих пор помню первые
слова: Sento l'arnica speme...*
______________
* Чувствую надежду... (ит.).

Мне сдавило грудь - никогда в жизни я не слышал, не предчувствовал
ничего подобного. И по мере того как Лауретта все свободнее, все
дерзновеннее реяла на крыльях песни, а лучи звуков разгорались вокруг меня
все ярче, ослепительнее, в глубине души зажглась и моя музыка, столь долго
остававшаяся мертвой, холодной, она зажглась и наконец вознеслась к небу
могучими языками пламени. Ах! впервые в жизни я слышал музыку...
Потом сестры пели серьезные, исполненные глубокого настроения дуэты
аббата Стеффани. Полнозвучный, ангельски-чистый альт Терезины пронзил мне