"Михаил Глинка. Петровская набережная " - читать интересную книгу автора

уха, что-то пульсировало. Митя оглянулся. Весь класс, делая вид, что не
замечает чужака, учил уроки. Митя снова уткнулся в книгу...
Голый хвостатый мальчик был нарисован на странице почти отвернувшимся.
Закорючку хвоста художник слегка оттопырил, будто показывая, что и таким
хвостом, как всяким другим, можно вертеть. Но мальчика на картинке это не
радовало. В отличие от Евтихеева, который сел позировать, специально
причесавшись, мальчик, видимо, тоскливо ждал, когда же ему разрешат одеться.
Митя вдруг подумал, каково это - родиться с хвостом. Ну, пусть даже не с
хвостом, а с самым маленьким, чуть заметным хвостиком, в то время как у
других людей хвостов давно уже нет...
- Садись ко мне, - сказал Митя. И стал отодвигать свои тетрадки и
учебники, освобождая половину парты.
Но новичок продолжал стоять перед классом, будто предлагая всем, кто
хотел бы посмеяться или поиздеваться над ним, сделать это прямо сейчас. И,
может, будь они такими, как год назад, ему бы и досталось. Но они уже были
другие. Папа Карло и лейтенант Тулунбаев кое-чему их уже научили. Однако не
замечать чужака они все же, что тут ни говори, имели право. Так, во всяком
случае, они считали. И класс опять сделал вид, что второгодника не замечает.
На шее у него что-то еще сильнее задергалось.
- Ну чего ты там стоишь-то?! - почти злясь, сказал Митя. - Иди сюда,
садись!


"Зерна"

Разговаривать Толя Кричевский стал не сразу. Первые несколько дней он
сидел за партой как манекен и преподаватели даже не спрашивали его. Видно,
давали прийти в себя. Толя вставал в строй, маршировал, выполнял команды,
будто не понимая, что делает. Если до него дотрагивались, он вздрагивал.
Казалось, с него сняли кожу и, до какого места ни дотронешься, всюду голые
нервы.
Только полковник Мышкин, приземистый седой преподаватель литературы,
как-то вызвав Кричевского и не получив от него никакого ответа, не
промолчал, как все, а громко и внятно произнес:
- "Так поврежденная ладья, без парусов и без руля плывет, не зная
назначенья..." Кричевский, чье это? Ну!
- Лермонтова, - нехотя ответил Толя.
- Вот то-то. И пора, пора, хватит уже... Я ж знаю вас, мой дорогой, не
первый год знаю. "Тебя иное ждет страданье, иных восторгов глубина". Или я
ошибаюсь?
Митя и до этого разговора понимал, что никакой Толя не тупица. Он даже
не сомневался, что, захоти Толя остаться в прежней своей роте, тройки-то он
всегда бы заработал. Дело было в чем-то другом, но в чем - Митя пока понять
не мог.
Толю не обижали, но в первое время просто нигде не брали в расчет. Не
заговаривали с ним, не звали играть, - впрочем, он и сам бы не пошел. У
каждого из них было прозвище - признак общего неравнодушия. Толе долго
никакого прозвища не давали. Кричевский да Кричевский. Класс трудно привыкал
к новичку, и Толя трудно привыкал к классу. Из всех он выделял только Митю.
Однажды, когда они были на прогулке, повидаться с Митей среди недели