"Илья Глезер. Любка (грустная повесть о веселом человеке) " - читать интересную книгу автора

Вот и Любка был переведен с особо-строгого (т.е. особо-изуверского) на наш
строгий режим (просто изуверский) перед близким освобождением. Ему
оставалось по приговору сидеть "всего" четыре года. Тюремные старожилы не
напрасно остерегались судачить и улыбаться: Любка был фигурой известной в
хрониках ГУЛАГа и ГУИТУ. Почти 30 лет тюрем и лагерей, из коих последние 15
на полосатом режиме (полосатом, так как униформа у "особистов" не серая, а в
поперечную желто-серо-черную полоску). Колонна ведомых под конвоем
"полосатиков" живо и точно воспроизводит кадр из фильма о нацистских лагерях
уничтожения. Так сказать, прямая наследственная линия от Треблинки до
Потьмы.
Вскоре мы обнаружили, что старый, заслуженный лагерник Любка строго
соблюдает сложившиеся десятилетиями лагерные традиции, согласно которым
почитатели содомского греха относятся к одной из самых низших и презираемых
в зоне каст. Они должны спать в бараке на самом худшем, обычно краевом
месте, а в тюрьме и рядом с парашей. Лагерный этикет запрещает им
употреблять общую посуду и кружки, сидеть вместе со всеми в столовой.
Словом, они парии лагеря и тюрьмы. Вся злоба и ненависть зэков, копящиеся
изо дня в день, находит себе выход в садистском, нечеловеческом унижении
этой инородной касты, к большому удовольствию самого гуманного
тюремно-коммунистического начальства. Ибо не содомцев казнят и унижают зэки,
а те силы, что оторвали их от родного края, от близких, от черной земли и
зеленых листьев, от запахов леса и парного молока и погрузили в зловонные
клетки и загаженные загоны лагерей и тюрем.
Но вернемся к Любке, который полностью и скрупулезно придерживался
лагерного этикета и занимал свое место в лагерной кастовой нише, не
высовывая из нее даже кончика носа, даже если и была возможность выйти на
более достойное место (если таковое вообще имеется в зоне!). Битый,
ломаный-переломаный Любка цепко держался за это место в лагерной иерархии и
чувствовал себя здесь весьма уверенно и надежно. Все - дальше только смерть,
больше падать некуда! И это крайнее, запредельное положение давало Любке
право на самоопределенность и оригинальность, делали его личностью - сильной
и выражающий себя без оглядки на мнения и суждения. Любкиного языка и кулака
боялись все наши застарелые стукачи, ибо еще ниже, чем "пидор", "пидорас"
считается в лагере крысятник-вор, что крадет у своих же из тумбочек, и
стукач. И Любка, глядя на подозреваемого в этих грехах, гремел на весь
барак:
- Я хоть и пидораска, и ебанная-переебанная во все дырки, а по
тумбочкам не шастаю, да с фашистами-коммунистами кофеев не распиваю и
стучать к оперу не бегаю.
Любку привезли к вечеру, в субботу. Благословенный вечер! Единственное
время, когда можно было опустить ноги в горячую воду, испытать жгучее
прикосновение душевых струй и почувствовать себя физически чистым. Любка в
тот же вечер появился в нашей небольшой мыльне. Он вошел в нее, как бы
смущаясь, прикрывая срамное место и грудь полноватыми руками.
- Сколько мужчин молодых и красивых, и я среди них - пожилая женщина!
Любкино плотное и довольно жирное тело упруго перекатывалось по мыльне.
Наши молодые парни скалились и фыркали. Было, действительно, забавно:
Любкина кокетливая дамская походка, ямочки на щеках и затейливые обороты
речи удивительно не вязались с чисто мужским, хоть и разрушенным временем
телом. Еще смешнее показалось, когда Любка, неся шайку горячей воды,