"Виталий Гладкий. Архивных сведений не имеется" - читать интересную книгу автора

так в нее вцепилась? Унюхала товар фирменный...
- Опыт - большое дело, Пикулин... Послушай, а кто тебе подсказал
провернуть дельце на Лосиноостровской?
Карамба от неожиданности поперхнулся сигаретным дымом и закашлялся.
Когда он поднял глаза на Володина, лицо его заметно побледнело, фигура
как-то обмякла, потеряла угловатость.
- Батон... Стукач плюгавый... "Рыжевье" нашли? Я так и думал. Раз в
жизни повезло, такую лафу поимел, завязать хотел... Надо же мне было с этим
придурком связаться! Ладно, чего теперь скрывать, приплыл... Калинка
навела...


19

- Глафира! Глашка! Где ты там, едрена корень... - звал кабатчик Авдюшка
свою помощницу, суетясь возле стола, где присел Граф, или Владимир
Воронцов-Вельяминов, смахнул крошки, быстро собрал пустые кружки и миски.
На зов хозяина прибежала плечистая Глафира: застелила стол чистой
скатертью, поставила серебряную солонку, принесла пышный пшеничный каравай
на расписном деревянном блюде.
- Ишь, старается как... Дорогой гостюшка... - бормотал вполголоса
Делибаш, с ненавистью всматриваясь в задумчивое лицо Графа. - Их благородие
откушать изволили... А нам, за наши кровные... потом и мозолями... это,
черняшку сует черствую, - сжал до хруста худые кулаки. - Погоди ужо...
При этих словах китаец Ли насмешливо хмыкнул, отрезал кусок вареной
оленины и не спеша принялся жевать.
- Кишка т-тонка... - выразил вслух то, о чем промолчал китаец, Гришка
Барабан; он боялся даже посмотреть в сторону Графа и, низко нагнувшись над
столом, дрожал всем телом, как побитый пес; в памятную для всех троих ночь в
избушке возле безымянного ручья именно его челюсть испытал на прочность
кулак Графа, после чего Барабан носил ее подвязанной больше двух месяцев.
- У меня... кишка?.. Ах ты!.. - у Делибаша не хватило слов, и он,
только покрутив головой, заскрипел зубами.
Воронцов-Вельяминов ел нехотя, словно его в этот кабак привела не
надобность отужинать, а некая, не весьма приятная, повинность. Всегда
приветливый и внимательный к людям, готовый не раздумывая прийти на выручку
любому в трудном положении, Владимир тем не менее избегал общества, а если и
попадал в многолюдие, чувствовал себя неуютно: годы скитаний по таежным
просторам приучили его к одиночеству, затворничеству; он всей душой полюбил
северную тишину, таинственную и неповторимую, до звона в ушах, когда мысли
текут плавно, просторно, когда житейская суета отходит на задний план,
растворяется, как горькая соль в прозрачной струе, незамутненной нелепыми
условностями, мелкими дешевенькими радостями и страстишками цивилизованного
бытия.
Свою прошлую жизнь он теперь вспоминал все реже и реже. Иногда ему
казалось, что ее прожил кто-то другой, совершенно не знакомый ему человек,
возможно, его товарищ, который в долгие зимние вечера при свете коптилки
нашептал ему на ухо странные, смешные, нелепые истории о полусказочном мире,
которого никогда не существовало.
И только одно воспоминание, в реальности которого сомневаться не