"Федор Васильевич Гладков. Вольница (Повесть о детстве-2)" - читать интересную книгу авторасделал - сроду не поверю. Васенька дорогой, Настенька! Ведь это он только
так, для виду. И не ждите. А ежели позовет, так от нечистого: сам же потом из твоего заработка высчитает. Сейчас он только и ждет, что я его с Офимьей приглашу. За кусок сахару он у тебя голову отгрызет. Берегись, Васенька, как бы он тебя не обидел. А приветил он тебя за простоту: от свежего человека, от деревенского, легче легкого клок оторвать. Работника-то своего он долго мытарил, да тот начал с ним - зуб за зуб. Ты сейчас ему в самый раз и попался. Отец недоверчиво усмехнулся. - Ну, что зря толкуешь, Марья Васильевна. Меня никаким побытом не проведешь: я всякие виды видывал. Это он для негожих людей прижимистый, а я - работник по чести. Манюшка огорченно качала головой и охала. - Ох, Васенька, Васенька! Вот он тебя почистит... Кто-кто, а я-то уж его лучше всех знаю. Нет у него ни милости, ни благости. Мать со страхом смотрела на отца и на Манюшку и тревожно лепетала: - Не ошибись, Фомич, не заставь маяться. Тетя Маша от сердца словцо молвит. Как бы слезы лить не пришлось. Отец самолюбиво надвинул на лоб картуз и вышел из комнатки. Манюшка села рядом с матерью, прижалась к ней плечом и показалась мне совсем малюткой - не больше Дунярки. Она стала расспрашивать мать о сродниках в деревне: о нашей семье, о шабрах, о том, чьи девки замуж вышли, чьи бабы родили, кто - дома, кто уехал на сторону. А когда мать с грустью и вздохами рассказывала о смерти Агафьи Калягановой, о неизлечимой болезни Олены Юленковой, Манюшка заплакала, затосковала, но я чувствовал, что она она больно переживает эти события, а потому, что любит по-деревенски поскорбеть и украсить себя слезами. Матери хотелось повопить, но она не решалась: ежели Манюшка не завопила, значит в Астрахани это не принято. Когда же мать рассказала о смерти бабушки Натальи и сама заплакала, Манюшка стала причитать. - Господи, господи! Пресвятая владычица! Бессчастная какая Натальюшка-то! Всю-то жизнь маялась, радости не знала и сиротой с душенькой рассталась. Уж такая она была ласковая да сердцем к людям приветливая - такой и на свете не сыщешь. А вот мучилась, и проводить было некому... Чай, сердце у тебя, Настенька, на клочки изорвалось... Ларивон, братец-то, один у вас с Машаркой утешитель: у него ведь тоже сердце-то бабье. Но когда мать осудительно заметила, что он когда-то продал ее, как овцу, а сейчас пропил и Машу Максиму Сусину за Фильку, Манюшка с изумленным негодованием закачалась, схватившись пальцами за край скамьи: - Ах, злодей, ах, душегуб! Всегда-то он был зверь лесной: не щадил ни отца, ни матери... А по шабрам стон стоял от него, от разбойника окаянного. Машарка-то, чай, ума лишилась... Ну-ка, в какую семью попала! Максим-то свою бабу до смерти затерзал, и ее загубит... Оказалось, что у Манюшки все - сродники в деревне, и о каждой избе она знала всю подноготную. Дунярка проворно выхватила из-за печки маленький красный самовар и засеменила к двери. В сумеречных сенях нас проводила глазами зловещая старуха и глухим басом пробормотала: - Мало одной крысы, явился еще галашонок. Кто у меня рыбу песком |
|
|