"Лев Владимирович Гинзбург. Бездна " - читать интересную книгу автора

"другим [58] законом" стоит государственная власть - судебный аппарат,
армия. Словом, он, Кристман, из боевого офицера теперь как бы превращался в
уголовного преступника, и для него отныне речь шла не о том, как успешно
вести войну, а о том, как скрыться от суда. Это унижало, лишало привычной
собранности. Впервые его охватил новый, неведомый ему прежде страх - не
страх смерти в бою, а страх перед судом. И, движимый этим новым страхом,
подчиняясь логике преследуемого законом уголовного преступника, он
лихорадочно искал спасения, заметал следы, нервничал.
В Томкином рассказе это выглядело так:
"...Я начала замечать, что он не в себе, стал рассеяннее, а вскоре
пошли в команде разговоры о том, что Кристмана откомандировывают в Германию.
И однажды - это было в конце августа - он пришел ко мне днем (первый раз он
пришел днем) и сказал, что уезжает в Германию. Я ответила, что знаю, слыхала
уже. Он потрепал меня по щеке и пожелал счастья.
А через какое-то время и вся команда уехала, и я с ними вместе, в
Люблин, в Польшу, где стали мы называться не зондеркомандой, а Кавказской
ротой СД..."
Дальнейшие похождения Томки - уже без Кристмана: люблинское СД,
Майданек, Ченстохов, Германия, поход через Югославию в Италию, в надежде
сдаться американцам, и вот - "в одном месте нас задержали итальянские
партизаны, сняли с машин и отправили в лагерь. А потом - куда брести?
Приехали советские представители, возвращаться надо..." [59]
Томка сидит напротив меня, жалкая коллаборациониста, мусор войны...
Папироска у нее погасла, и сама она погасшая, усталая - измотал ее этот
рассказ. И вовсе она теперь не Томка, а Тамара Даниловна...
И она говорит: "Человек человеку - разница. Один человек может, жизни
не щадя, держаться, а другой... Вот мальчишки дерутся, один искровавленный
весь, а держится. А другой - его налупили, и он согнулся. У меня такое
мнение, что я была из числа тех, кто согнулся. Это своеобразное человеческое
поведение. А уж зацепился, сделал первый шаг - и возврата нет, и продолжаешь
делать последующее..."
И, придвинув ко мне свои справки, она заключает просьбой: "Вы бы
поглядели... Тут у меня все мое дело. Я думаю, нельзя ли мне выхлопотать
восстановление стажа, так как ведь не по своей вине я находилась у них, а
как бы пленная..." "
Вот в связи с этой эпопеей, где все на пределе, где самое дно "бездны",
мне и вспомнилось мое путешествие в ту страну, откуда пришел к нам однажды
Кристман со своей зондеркомандой. Эта страна жила своей жизнью - ела, пила,
веселилась, торговала, строила, вооружалась, проводила кинофестивали и
шумные политические митинги, - но мало кто сгорал со стыда, мало кто думал о
Кристмане, как если бы он не имел к этой стране ни малейшего отношения. А он
был здесь, я знал это из отрывочных и неясных сообщений. Он был где-то
здесь, то ли в Гамбурге, то ли в Мюнхене, и я испытывал чувство, какое [60]
бывает, когда сидишь в комнате, а тебе кажется, что присутствует еще кто-то,
невидимый, спрятанный за портьерой...

После Мозыря Кристман был назначен начальником гестапо сначала в
Клагенфурт, в Австрию, а затем в Германию, в Кобленц, где прослужил до
самого конца войны, занимаясь будничными своими делами: ловил дезертиров,
которых с каждым днем становилось все больше, выявлял саботажников и людей,