"Лев Владимирович Гинзбург. Бездна " - читать интересную книгу автора

была, черт с вами, там поглядим, как я буду работать, - и тут же
согласилась, дала подписку, и меня снова отправили в подвал, только уже в
общую камеру... После этого подвала у меня вспыхнул ревматизм, я ног не
чувствовала, криком кричала. Вообще на нас смотрели как на смертников.
Сидела со мной одна казачка, она мне посоветовала полечить ноги мочевыми
компрессами, и мне стало легче..."
Томка все это рассказывает уверенно: видно, много раз ей приходилось
излагать свою эпопею, и в этой эпопее место наименее уязвимое и наиболее
благополучное - начало.
"...Однажды приходит за мной в камеру Литтих. "Поедемте, говорит, в
больницу". И меня под проливным дождем на линейке отвез в местную больницу,
цивильную, на окраине Краснодара - на проверку и на излечение для дальнейшей
моей работы, а в чем будет моя работа заключаться, я, конечно, не знала,
хотя и догадывалась, а сама себе думала: может, я как-нибудь вырвусь,
как-нибудь, как говорится, замнусь.
И вот через две недели я из больницы была выписана и доставлена обратно
к Кристману, в помещение зондеркоманды. Дал он мне задание поселиться в
комнатке, на верхнем этаже (со двора я не могла выходить никуда) и
прикомандировал к себе: убирать [37] его комнаты, печи топить... И тут-то
началось ухаживание - век бы его не видеть..."
Томка надолго замолкает, курит, смотрит в пространство, туда, в сорок
третий год... А я вижу ее совсем молоденькой, с черными распущенными
волосами, сидящую в той комнатке, в зондеркомандовской светелке на верхнем
этаже, смотрящую в окно. "...Из окна я видела машину-душегубку. Она всегда
стояла против подвала, огромных размеров, как шеститонка-холодильник, только
окрашенная в грязно-зеленый цвет, совершенно закрытая, сзади дверца. Каждый
день туда заправляли партии людей, но я поначалу думала, что это отправляют
их в другую тюрьму или на подсобное хозяйство...
По утрам я видела в окно построение. Дежурный офицер выстроит команду,
и является он, коротыш. Что-то порявкает строго, поклацают они каблуками -
ни улыбки, ничего. И он такой серьезный.
Вечерами вижу - горит Краснодар, уже наши, стало быть, приближаются...
Каждый вечер он приходил ко мне, я женщина, мне об этом рассказывать
неловко, но слушайте. Придет он ко мне, прижмется, притулится, а когда дело
доходит до основного - раздевайся догола (это у них принято), обцелует,
обмилует, а потом ни то ни се... Он, конечно, свое удовольствие делал, но
по-скотски, не так, как люди...
Женщина остается женщиной, и мне порой становилось обидно: никогда у
него не было никакого угощения, чтоб выпить или сладости. Видимо, из
жадности, я не знаю... Не было, чтоб он спросил хоть на ломаном языке или на
мигах: "Как у тебя, Тома, что?.." Я была его наложницей, и он никогда не
[38] интересовался моим настроением, отношением, - раз сказал, значит, надо
идти...
Но там в Краснодаре, в этой команде, мне попались добрые люди, на кухне
при столовой, которая называлась "казино": тетя Клара, повариха, и Бруно -
повар. Бруно частенько что-нибудь да и уделит мне вкусненького: он был
хороший человек и не разделял ихних действий. Бывало, увидит Кристмана,
махнет рукой, скривится: "А, Тома, шайзе", - дерьмо, значит.
Кристман этого Бруно из-за тортов держал, очень он любил торт, а Бруно
был до войны знатный кондитер. Но вообще Кристман ел не много, мне